[St. Byron]

Название: Слова под снегом (рабочий вариант)
Автор: Ribbons Allmark
Соавтор:  Lithium Ando
Бета: сам себе бета, как всегда)
Фэндом: вселенная Вавилон 5, с учётом "Затерянных сказаний" и "Крестового похода", как минимум.
Персонажи: из канонного... ну, как пока что предполагается, из собственно канонных персонажей у нас получается-то только Гелен. Прочее - разной степени укуренности фанон, рейнджеры, телепаты и приблудившиеся к ним на свою беду лорканцы, ну и бреммейры, конечно, фоном.
Рейтинг: традиционное "не время для слэшу, война ведь"...
Жанры: Джен, Фантастика, Психология, Экшен, да чёрт его знает, из чего состоит этот салат...
Предупреждения: ОМП, ОЖП, авторский произвол, трава цветёт и колосиццо
Размер: предполагается миди

2 - продолжение

Что больше всего травмировало её сознание, могла сказать Виргиния - это белые стены. Не то чтоб именно белые - от времени, конечно, они давно уже были серыми - но так гладко обмазанных, так тщательно выбеленных стен она не видела давно. В деревнях были деревянные, много реже кирпичные дома - но если их и белили, то пару раз за всю историю, и её взгляду доставались разве что смутные следы весьма небрежной побелки. В городах, будь дома деревянными, кирпичными или каменными, побелкой и даже замазыванием стыков и неровностей утруждали себя тоже редко. Не то чтоб известь и мелкодисперсная глина, использующиеся для этого, были очень уж дорогим удовольствием, просто рядовые граждане мало обращали внимания на эстетику своих жилищ, ограничивая требования тем, чтоб они были чистыми и тёплыми. У бреммейров, исторически, даже мебели почти не было, тем более уж каких-то декоративных элементов, они гораздо больше ориентировались на то, чтоб украшать себя самих. Исключения составляли только праздники - по преимуществу они проводились весной и летом, и дома украшали естественными материалами, цветами, плодами, молодыми ветвями с сочными листьями, венками из цветов и колосков, в редких случаях на стены вешались вышитые ковры - «вечные цветы», «портреты цветов». Красить стены, вешать на них какую-то декоративную чепуху, задумываться о том, как красиво расставить по комнатам мягкие корзинки, расстелить коврики, разложить мягкие подушки могли богачи, которым «больше нечего делать». Инопланетное влияние привнесло в жизнь бреммейров столы и стулья вместо низких треног-подставок для мисок с едой, шкафы вместо простых полок по стенам, декорирование стен тканью, картины - но влияние это было пока невелико и ограничивалось в основном Бул-Булой и его прихвостнями. Дворец Бул-Булы изобиловал роскошью и местной, и привозной, или тем, что он понимал, как роскошь, традиционные бреммейрские жилища были, как правило, пустоваты и довольно аскетичны, а в комнатах дворца порой негде было повернуться из-за мебели и сундуков с добром и не видно пола из-за мягких ковров, подушек, шкур, естественно, раболепные прислужники Бул-Булы подражали ему в этом и различались разве что масштабы. Виргинии сложно было повернуть голову, чтобы увидеть ещё что-то кроме фрагментов двух этих белых стен и потолка, к тому же, в комнате было довольно темно. Было предположение, что в комнате нет окон - впрочем, они действительно бывали не во всех комнатах бреммейрских домов, естественное освещение в плане экономии не особо ценилось - масло кукту, используемое в светильниках, дефицитным продуктом сроду не было. Ну по крайней мере, не было до диктата Бул-Булы, сейчас-то солдаты, по усердно культивируемой жадности и вредности могли забирать из домов и бочки с этим маслом - не то чтоб им самим оно было нужно в таких количествах, но можно ж было продавать его тем же жителям, оплачивать им же их труд… Была почти уверенность, что лежит она не на полу. В то же время, это не была стенная ниша, в каких обычно устраиваются спальные места в городских домах, уж тем более не деревенская лежанка. И уж конечно, не корзинка, отстранённо усмехнулась Виргиния. На искажённые ощущения полагаться было нельзя, но кажется, это что-то вроде кровати, покрытой не то чтоб матрасом, но, например, сложенным вдвое-втрое одеялом.
Она не была уверена, что лица, которые она время от времени видела, ей не мерещились. Лица были вроде бы незнакомые - Виргиния обладала способностью различать бреммейрские физиономии, в сумме превышающую всех её соплеменников - хотя кажется, некоторых она уже видела до того где-то… К лицам прилагались голоса, которые говорили что-то, смысл от неё ускользал - и не только потому, что её знания языка всё-таки недоставало, чтобы понимать беглую речь. Отстранённо, по краю сознания проскальзывала мысль, что у неё, очень возможно, воспаление лёгких или что-то подобное же. Смутно ей вспоминалось, как обладатели этих самых то ли знакомых, то ли незнакомых лиц стаскивали с неё оледенелую одежду, растирали её чем-то горячим, оборачивали целиком какой-то тканью - отчего на какой-то миг она подумала, что умерла, очень возмутилась этой мысли, но кажется, не могла пошевелить ни единым пальцем. Кажется, это было не здесь, не среди этих стен, но это вспоминалось уже совсем в тумане - штурм города, всё, что было после того момента, когда она с помощью Рйактат-Шау и Яргу-Аткхата выбралась из огромной полыньи на берег. Кажется, кого-то из тех, кто кажется смутно знакомым, она там, тогда и видела, но подробности обстоятельств не осознавались, они кружились рваными обрывками в море боли и беспамятства, как ледяное крошево в чёрной воде.
Чёткого разделения яви и сна не было, да и быть не могло. Не было никакой расслабленности тела, было оцепенение - тела она практически не чувствовала. Не было расслабленности и сознания - сознание, в отличие от тела, как будто не отключалось никогда. Конечно, сознанием в полной мере это назвать было нельзя, но и сном, забытьем - тоже. В какой-то момент, бывало, Виргиния понимала - опять же как-то очень отстранённо, слегка удивлённо, что очередной набор странных видений, мыслей, ощущений был сном наяву, бредом. Если она видит сейчас эти стены и потолок - это вовсе не значит, что она бодрствует и глаза её открыты. Просто эти стены и потолок, прочно отпечатавшиеся в её сознании, перекочевали и в её сны, просто сны она вполне может видеть и наяву - температура, близкая к критической для жизни, измученность всего организма это вполне позволяют. Иногда она видела эти стены с другого ракурса, а иногда видела и себя саму, словно вышла из тела и бесплотным духом стоит рядом. Быть может, это могло б напугать её, если б она не понимала, что это всего лишь отражение в её сознании мыслей приходивших к ней надзирателей-бреммейров, что это просто она видит их глазами. Один раз в детстве она сильно болела, каким-то очень противным гриппом - болела она вообще очень редко, за отменное здоровье она теперь была благодарна природе даже больше, чем за все остальные дары. Если б она была слабее, её б, наверное, доконала ещё Арнассия, на Бриму уже ничего не осталось бы. А так - только два выпавших зуба, проблема с волосами - что естественно, иногда желудочные боли - что тоже естественно, к бреммейрской соли ещё привыкнуть надо, но всё легче, чем на Арнассии коситься с подозрением на мясные блюда. Бреммейры, по крайней мере, кажется, никогда не баловались каннибализмом.
Так вот, ей было 12 лет, это было вскоре после пробуждения способностей. Тогда она в полной мере увидела, ощутила, что такое телепат, который не контролирует, да и не может, свои способности. Несомненно, в чём-то везёт тем, у кого рейтинг низкий. Они воспринимают пробуждение способностей - если, конечно, они у них не с рождения - гораздо легче, что там, иногда, когда речь идёт о П1 и П2, они даже не догадываются о том, что они телепаты, пока деловитые, безупречно выглядящие и говорящие - безупречность роботов, как сказал об этом уже не вспомнить, кто первым - люди в чёрной одежде не появляются на их пороге. Просто интуиция. Умение разбираться в людях. Чутьё. Таким образом можно убеждать и себя и других годами, иногда только анализы и показывают, что вовсе не в жизненном опыте или природной проницательности причина. Совсем другое дело - когда в 12 лет на тебя сваливается вся мощь твоего П9, когда тебе не нужно, как «слабеньким», напрягаться, чтобы чётко разобрать мысль или образ в голове другого человека, напротив, тебе приходится нешуточно напрягаться, если ты не хочешь, чтобы эти мысли и образы лились в твою голову неудержимым потоком! И уж точно это трудно сделать, когда ты болеешь, когда в любом случае у тебя ощущение, что голова распухает - от высокой температуры, не то что от мыслей всех окружающих, тут как-то можно оправдаться тем, что поставить блок не легче, чем встать на ноги и сделать пару твёрдых шагов. Да впрочем, в этом состоянии, когда сопли, кашель и головная боль делают самочувствие куда более невыносимым, чем звучащее рефреном «Бедная девочка, как ей помочь, как, как? Ну да, все мы болели, все мы выздоравливали, это скоро произойдёт, но поскорее бы, сил нет…» - вопросы этики как-то вообще становятся не главным. Тем более для Виргинии, своим даром никогда не тяготившейся. Ощущение частичного смешения сознаний не мучило её, не более, чем собственно грипп. Иногда это было даже приятно. Многие могли бы очень много рассказать о том, как приятно было ощущать любовь и поддержку матери в трудный момент, но не многие знают, как это - действительно её ощущать. Наверное, у всех детей, которые росли в семье не одни, хотя бы иногда бывали в детстве эти споры - кого мама любит больше. Даже до 12 лет, до пробуждения способностей, Виргиния откуда-то точно знала - её. Мудрая, порядочная мать, конечно, никогда не выкажет этого своего предпочтения, и Кэролин Ханниривер, разумеется, говорила и Милли «мамина любимица», и Джо - «мамин любимец», но внутри себя она была, прежде всего, честной. Виргиния не могла б сказать, была ли готова мама к тому, что однажды её внутренняя жизнь, её размышления, её тайна перестанут быть тайной для дочери, скорее всего, Кэролин Ханниривер не задумывалась об этом - хотя должна была, её ведь сразу предупредили, что пробуждение способностей у ребёнка - только дело времени. Она обожала свою дочь, не могла налюбоваться на неё, потому что это был её первый ребёнок, потому что дочь очень была похожа на неё - золотыми волосами, голубыми глазами, взбалмошным и неуёмным характером, жизнелюбием. И эта разница - то, что одна была нормалкой, а другая телепаткой, тоже не встала между ними, хотя неоспоримо, Кэролин было порой обидно, что она не может знать все движения души дочери так же хорошо, как та - её. Впрочем, у неё для этого было то, что древнее и вернее всякой телепатии - материнское сердце и знание, узнавание в дочери себя в её возрасте. Она воспринимала частичное «проживание» сознания дочери в её внутреннем мире настолько легко, насколько вообще может нормал. Даже когда, теми ночами, когда маленькая Джин забывалась тревожным болезненным сном, а она сидела у её постели, не спала, но и не бодрствовала - проваливалась в зеркальный коридор, которого испугалась бы, вероятно, если б речь не шла о её ребёнке. Виргиния ловила её мыслеобразы - без всякого усилия и желания со своей стороны, они просто протекали в неё, как вода, смешивались с её мыслеобразами, снами, и так же без особых трудностей перетекали в голову матери - просто потому, что она тянулась к ней. И иногда было даже трудно различить, где чья мысль…
Иначе было с папой, конечно. Называя сознание папы «другим миром», Виргиния вовсе не имела в виду, что шариться в его голове для неё чем-то сложней или тем более неприятней. Просто внутренний мир матери был для неё практически свой. Иногда ей казалось, что папа - это такой «мужской вариант мамы», будучи совсем маленькой и не зная ещё многих вещей, она думала, что папа и мама - брат и сестра, они даже внешне казались ей похожими, только волосы папы немного другого оттенка, разрез глаз другой, другой нос, но это ведь такие мелочи, вот они с Милли похожи куда меньше. И они похожи характерами, папа тоже очень весёлый, острый на язык, любит шутить и развлекаться, разве что мама… не то чтоб умнее, ребёнком Виргиния не могла подобрать слов, чтоб описать эту разницу. Потом их однажды посетили дедушка и бабушка, вернувшиеся из длительного путешествия по Европе. Другие дедушка и бабушка. Так Виргиния узнала, что у мамы и папы вообще-то разные родители, а Боб и Кэролин ещё неделю хохотали над странной идеей дочери, называя друг друга братцем и сестрицей. Виргиния очень любила папу. Не меньше и тогда, когда уже знала, что Боб Ханниривер не родной её отец. Разумеется, как не сказала ему ничего мать, так не подавала даже вида маленькая Виргиния - она трепетно берегла папу от любых лишних переживаний, их в жизни и так хватало. В том числе тогда она училась врать с явным удовольствием, когда отчаянно спорила со знакомыми и родственниками, говорившими, что она очень похожа на маму: «Нет! Я на папу похожа!» И Кэролин с удовольствием поддерживала её: «Это действительно твоя дочь, Боб… Жалобы директрисы это каждый раз подтверждают». Хотя в общем и целом ещё вопрос, кто в семье был больше забиякой - отец, один из немногих действительно любимых народом политиков, за то, что всегда щедро поставлял в газеты курьёзные и скандальные истории, или мать, которой через какое-то время стали бояться поручать организацию приёмов и банкетов, потому что не было ещё случая, когда б она не привнесла в благопристойную атмосферу «высшего общества» хотя бы какую-то феерию. Виргиния, естественно, росла достойной наследницей этой прекрасной и без сомнения счастливой четы, и порой ей действительно жалко было бедную Милли, которая по характеру, как и по внешности во многом, пошла в деда по материнской линии, тоже была сдержанной, спокойной, благоразумной и куда больше зависящей от общественного мнения, чем её взбалмошная семейка. Что, впрочем, совсем не мешало ей быть порой совершенно невыносимой, как все младшие сёстры. И разумеется, её неимоверно злило, что подстроить старшей сестре каверзу с некоторых пор стало совершенно непросто. Время от времени она прибегала к главному, как ей казалось, козырю - обещала нажаловаться на Джин очередной комиссии из Бюро. Но неизменно получала отповедь от матери. «Ты не сделаешь этого, Милли, потому что, во-первых, это твоя сестра, во-вторых - ябедничать нехорошо, в-третьих - ты прекрасно знаешь, что и сама хороша. Джин ведь не бежит сдавать тебя в полицию, когда ты шаришься в её ящиках!» Милли находила это очень несправедливым, потому что когда Джин донесла матери о том, что Джо взял деньги из её кошелька, она что-то про некрасивость ябедничанья не вспомнила. «Это правильно, что Джин сказала мне. Если б я ничего не узнала, ты бы обрадовался, что всё легко сошло с рук, и сделал это снова и снова. А это прямое начало пути на очень нехорошую дорожку. Ты прекрасно знаешь, что если б ты попросил денег на что-то хорошее - я б тебе дала. Но ты не попросил. Потому что ты знал, что на игровые автоматы - не дам». Джо сопел и мысленно проклинал злой рок, пославший в их семью телепатку, а Милли с обидой за брата, присовокуплявшейся к её собственным обидам, думала, что было как-то совершенно странно, что их мать сама - не телепатка, о, наверное, она б сделала хорошую карьеру в Корпусе!
Иногда Виргиния ощущала груз этой тайны куда тяжелее, чем мать. Хотя бы потому, что ей были открыты мысли всех остальных членов семьи. Невинных, ни о чём не подозревающих. Сестры, которая, если б ей кто-то сказал, что один из детей в их семье не родной… ну, во всяком случае, не совсем родной - скорее подумала бы, что это она, брата, который в школьном сочинении на тему «Гордость семьи» или что-то в этом роде написал, что гордость их семьи - это, несомненно, Виргиния, тоном, правда, не показывающим радости от этого факта, папины… Слова о том, что родственники любят и гордятся друг другом, чаще всего звучат избито и фальшиво, и мало кому везёт увидеть, почувствовать, насколько это бывает так. Она никогда не стеснялась сказать, что ревнивые супруги, истово клянущиеся в вечной верности и требующие таких же клятв в ответ, и родители, считающие, что лучше знают, что благо для их детей, ничего не понимают в любви. Этому научила её мать, многие высказывания которой приводили в шок её подруг. Но когда она слышала, как обсуждают кого-нибудь, кто женился или вышел замуж за разведённого, и выражают сочувствие мужчинам, которым «пришлось воспитывать чужих детей», она не говорила ничего, предпочитала просто уходить. Хотя имела, что сказать - что какое имеет значение кровное родство, если в ребёнка так или иначе вкладывали время, силы, внимание, заботу, если он уважает и почитает как отца именно этого мужчину, если он даёт ему повод для радости и гордости - кого он вырастил. Ребёнок либо нужен, дорог, любим, либо нет, и меньше всего это зависит от того, чей конкретно это был сперматозоид. Если человек не может любить приёмного ребёнка - он не может любить ребёнка вообще. Ведь её отец… Но тут она и осекалась. Боб Ханниривер был, с одной стороны, лучшим примером того, что биологическое родство вообще не имеет значения, с другой - он не знал ничего, и было бы довольно самонадеянно утверждать, что узнай он правду - ничего б не изменилось. Это Виргиния могла полагать, что знает бесхитростную натуру отца как облупленную. Но он никогда не предполагал, что Виргиния может быть не его дочерью, и иным его отношение быть не могло. А если б узнал… Этого не хотелось проверять.
И всё же, сама она не хотела отказываться от этих мыслей, даже если б могла. И когда за образом отца вставал этот неясный силуэт, кого-то другого, неведомого - Виргиния не пыталась, и не думала его гнать. «Отчего думают, будто дети ищут другую родню тогда, когда недовольны имеющейся? По-моему так напротив. Будь я в семье несчастна, для меня б, наверное, «родственник» стало попросту неприятным, ругательным словом… Но разве кому-то объяснишь, что я не перестала любить папу и не перестану… Но разве это должно означать, что мне должно быть совершенно наплевать, что у меня есть другой отец? Если б я точно знала, что он какой-то мерзавец, мне б да, было плевать, как вот Марисабель, которая слышать о родном отце не хочет, потому что прекрасно знает, что он за штучка… Но я-то этого не знаю! И у многих прекрасно получается любить и отцов, и отчимов, просто по-разному… Как люди странно ревнивы…»
Память матери, конечно, доступна ей, но в той мере, в какой доступна самой матери. Кэролин Ханниривер с детства отличалась не то чтоб очень плохой, но очень ограниченной зрительной памятью. В особенности на лица. Что доставляло ей, как жене политика, массу неудобств в жизни. Вроде бы, проблем со зрением у неё не было, по крайней мере, Виргиния об этом не слышала, но она могла прекрасно запомнить все обстоятельства какого-нибудь вечера, на котором она присутствовала, что-то запомнить из обычной светской ерунды, о которой они болтали с леди такой-то, прекрасно запомнить рисунок на фарфоре, часы на каминной полке, запомнить, какая музыка звучала и как забавно топал и фырчал французский бульдог, который никак не мог выбрать, под чьим же креслом ему сидеть, но никак не могла вспомнить лица этой леди, и встретив её при каких-нибудь совершенно иных обстоятельствах, в другом платье и с другой причёской - не узнала бы. Она помнила колышущиеся за окном шток-розы - розовые и малиновые, под другим окном были чайные, но их не было видно из-за полузадёрнутой шторы, она помнила, что на электронной фоторамке на старом бюро в дальнем углу в этот день были горы, довольно обычный альпийский пейзаж. Она помнила музыку, доносящуюся из комнаты сестры - самой сестры не было, но она как всегда не сочла нужным выключить своё радио. И хрупкую фарфоровую ложечку, дрожащую в руках, затянутых в чёрные перчатки, она помнила. Но размытый светлый образ, возникающий в голове матери иногда, спонтанно, непредсказуемо вызываемый каким-то словом, действием, эмоцией дочери, сохранял только эти общие черты - светлые волосы, голубые глаза. Он не желал конкретизироваться, обретать индивидуальность черт - это словно вглядываешься в воду, по которой пошла сильная рябь. Иногда кажется, что если вглядываться внимательно, долго, пристально - образ проявится, обретёт чёткость… Нет. Просто начнёшь подставлять к этому силуэту разные виденные где-либо лица. Картина в голове матери в гораздо большей мере состоит не из зрительных образов, а из информации от всех остальных органов чувств, ну да, тому оправданием хотя бы темнота… Темнота, которая на тот момент была, конечно, другом молодёжи, но теперь ставшая, пожалуй, врагом Виргинии. Не лицо. Голос - больше шёпот, смысл отдельно от самого звучания. Запах туалетной воды - несколько раз, конечно, она чувствовала у кого-то такую же, но всякий раз, разумеется, это и отдалённо не было вариантом. Запах волос - что-то лёгкое, сложноуловимое, и почему-то хочется сказать - детское… Это тоже ускользающая деталь, чуть в меньшей степени, чем облик, но в один момент кажется - ваниль, в другой - миндаль… Ощущения. Вкус теплоты и робости - если у них есть какой-то вкус, то он такой. Прикосновения. Ладони, скользящие по плечам, мягкие, влажные, без привычного панциря перчаток такие беззащитные - и такие сильные… Она имела больше шансов узнать своего отца по рукопожатью, по объятьям, чем в лицо.

- Её необходимо освободить, - сказал Андрес тоном, которым сообщают, что трава зелёная.
- Для начала, её хорошо бы найти. Похитители, знаешь ли, не оставили адреса и каких-либо координат, как с ними связаться. И я сомневаюсь, что они пришлют требования о выкупе.
- А почему бы нет?
Гелен, кажется, даже слегка растерялся, что случалось с ним, правду сказать, нечасто. В кабинете бывшего генерала-наместника - сам генерал-наместник был, собственно, здесь же и обнаружен, запершимся и забаррикадировавшимся шкафами, и препровождён в подвальные помещения, тоже преобразованные во временные места заключения - было полутемно, уцелела только одна лампа, в скудном, зеленовато-жёлтом освещении морщины на лице Гелена обозначились резче, он казался старше, чем обычно при дневном свете. Андрес предполагал, впрочем, что и сам выглядит не блестяще, мешки под глазами должны быть, во всяком случае, не меньше. Но у него хотя бы есть космы, которыми эти синяки можно завесить…
- Сложно это даже как-то обосновать… Видишь ли, я не очень хорошо понимаю принцип работы настолько примитивно устроенных мозгов. В этом как раз проблема. Солдаты Бул-Булы, конечно, чрезвычайно жадны до денег… И они, как много раз было сказано, тупы. Но даже тупому понятно, что у повстанцев нет денег. Во всяком случае таких, которые бы превысили жалованье Бул-Булы и страх перед ним же. Да, кроме того, они ещё и достаточно трусливы. Это против нищего невооружённого народа они храбрые. Без указки или одобрения сверху они способны вообще мало на что, и уж такой вопрос - это точно пусть начальство разбирается.
- Нет, это-то понятно. Значит, это даёт нам - что? Куда они её потащат - к собственному начальству? Их непосредственное начальство - оно сейчас может быть где? Или всё-таки - поимка предводителя Центрального Сопротивления - это ведь вопрос самого высокого уровня, значит, всё-таки именно к Бул-Буле.
- И да, и нет. С чего они должны иметь понятие, что Виргиния - лидер Центрального Сопротивления? На лбу у неё это, строго говоря, не написано.
- Но…
Техномаг улыбнулся.
- Много ли кто с той стороны имел честь видеть генерала Выр-Гыйын в лицо. Нет, видели-то многие, понятно… Но мало кто имел возможность поделиться своими впечатлениями с соратниками, я имею в виду.
Андрес ухмыльнулся - несколько, на взгляд Гелена, даже глумливо. Ну да, заботой отрядов Андреса и Аминтанира не в первый раз уже было не допустить, чтоб из окружённого повстанцами города проскочила хоть мышь. Чем меньше противник знает будь то о материальных ресурсах повстанцев, об их численности, о ключевых персонах - тем исключительно лучше. В этот вот раз, увы, осечка произошла, похоже, крупная…
- Я вообще рискну предположить, что они не то что не имеют понятия, кого они захватили, но и - что они захватили.
- В смысле?
- Ну, здесь, конечно, не совсем прямо глушь… Но я не думаю, что инопланетяне тут шастают на каждом шагу и местные чины привыкли к ним и научились в них разбираться. И кроме того, не думаю, что Бул-Була сделал всепланетное объявление с описанием всех примет его бывших инопланетных гостей, точнее, сбежавших от него пленников. Нет, конечно, по соответствующим каналам он эту информацию исчерпывающе дал, и он, и некоторый немалый, я думаю, круг доверенных лиц должны догадываться, что беглецы попали к Сопротивлению - а в общем-то, куда больше? Но на площадях они об этом объявлять не станут и вообще будут очень строго следить за тем, чтоб эта информация не стала доступна слишком многим. Почему - объяснять надо?
- Нет, не надо, - проговорил вполголоса, неожиданно, Аминтанир, - им это ни к чему потому что. Могли б они, конечно, награду за наши головы объявить, нищий, голодающий народ за это бы с радостью схватился, стало бы очень много проблем для нас. Но настолько сильно мы им нужны или нет? Я - может быть ещё, я знаю лорканский и моё образование их очень интересует сильно. Но не Виргинне сама как она. И не другие сами как они, только лорканцы, только образованные. Вот если б они знали о нашей роли в Сопротивлении, про оружие ваше тоже - да. Но они не знают этого точно. А говорить о нас сильно много вред для них может, потому что для народа иномирцы - сила Бул-Булы.
Андрес невольно посмотрел на юного лорканца с восхищением.
- Изъясняешься ты до сих пор кошмарно, но шарить в ситуации научился прекрасно. Суть уловил. С позволения сказать авторитет Бул-Булы, он в немалой степени на иномирном оружии держится. Сила и деньги, конечно… Тупая, но жадная и свирепая армия, народ, обобранный до нитки… Народ этот, конечно, во многом сам виноват… Им же ничего не было надо, пока не стало поздно. Держались за привычный уклад и не хотели большего. Оружие было прерогативой армии, инопланетные языки учили единицы, в массе ни к этим контактам, ни к тому, что они с собой несут, особо не стремились, единственно если из любопытства, без практического подхода… А вот кое-кто большего очень даже захотел. В итоге у него и деньги, и силовой перевес… но этого ему мало. Иномирцы и все те финтифлюшки, которые он от них получает, вот что вокруг него создаёт ореол всесильности, перед которым народ столько времени чувствовал себя бессильным. Если народ узнает, что иномирцы могут быть и против него, что иномирцы и их оружие - пусть не с собой привезённое, здесь же захваченное, но мы ж умеем с ним обращаться, в этом дело - могут быть у повстанцев, это несколько меняет дело.
Гелен нахмурился, переводя взгляд на затрёпанную карту, где камешками были обозначены ближайшие к ним отряды Сопротивления - где они находятся по последним данным.
- У нас сейчас один вопрос - с промежуточными инстанциями будет их путь или нет. Если похитители Виргинии - простые солдаты, они могут представления не иметь, кого они захватили, и что с этим делать. Резонно, захотят показать неведомого зверя какому-нибудь начальству. Поскольку всё их непосредственное начальство лежит или сидит здесь, то к кому они отправятся? Этого мы точно не знаем, возможно, в ближайший другой крупный город… Если они сами - начальство, то однозначно, в столицу. Каким путём они отошли, для начала… Главную дорогу блокировали вы, там никто не мог пройти. У других ворот - ну, достаточно близко от них - был я с отрядом, у третьих - Андрес с отрядом. У четвёртых никого не было, но они тоже были заблокированы и таковыми и остались.
- Ну, по воздуху-то они не улетели, - хмыкнул Андрес, - как ни заняты мы были в тот момент, но самолёт бы в небе заметили.
- Нет, не по воздуху, конечно. Если б так - мы б ничего, правда, всё равно не смогли сделать, но город просто недостаточно крут, чтобы иметь свой аэродром. Что не очень логично, по правде - ну что им, трудов бы стоило снести пару жилых кварталов?
- Жаба задавила. Если б здесь имел обычай регулярно бывать сам Бул-Була или кто-то из его наиболее ценных прихехешников - тогда бы ладно.
- Если не над землёй, так под землёй, - сказал Аминтанир.
Гелен наклонил голову, выражение его лица можно было назвать и довольным, и отчаянным. Андрес находил вообще очень интересным, как отображаются эмоции на этом необычном, по-своему притягательном лице с резкими нервными чертами.
- Я подумал в общем-то о том же. О подземном ходе. Вроде бы, их здесь любят. Хотя больше - в крупных городах и в столице. Или, что тоже вероятно - подземное убежище.
- Осталась сущая ерунда - найти вход в него. Не то чтоб мысль о его существовании никому в голову не пришла, искали, знаете ли. В Шаштух-Мурту обнаружили же… А здесь пока нет. А нам пора бы уже покидать это гостеприимное место…
- Мы не можем уйти без Виргинне! - с жаром воскликнул Аминтанир. Андрес беззлобно усмехнулся.
- И без мелодраматических эффектов, угу… Мы тут, вообще-то, исключительно теоретизируем. Мы, если честно говорить, понятия не имеем, куда идти и что делать. Город мы обыскали весь. Считай, под каждую консервную банку заглянули…
- Значит, не под каждую, - вставил Гелен.
- Возможно, нам и в самом деле стоит задержаться. Слава богу, без нас на передовой жизнь не остановится. Всё равно дальнейшие действия планировала Виргиния, и без её корректив мы можем сделать что-то, что ей потом не очень понравится. А возможно, нам нужно срочно закругляться и рвать когти к столице, потому что Виргиния находится как раз на полпути к ней. И, если уж без патетики никак, может быть, нам сейчас лучше сосредоточиться на том, чтоб как можно быстрей, правильней и эффективней делать её дело? Чтобы не так сильно огрести, когда она, выпутавшись из переделки, свалится нам как снег на голову?
- Давайте, золотые мои, вы сейчас примените свои горечь и тоску с пользой, и ещё раз… перевернёте все консервные банки… Ну и попутно решите, главное без громких криков и мордобоя, двигаемся мы куда-то и если да, то куда. Я, знаете ли, отнюдь не претендую на руководящую роль, и мне в конечном счёте всё равно, к чему вы придёте. Короче говоря, если кто-то ещё не понял - оставьте меня и прочим скажите, чтоб не совались, мне нужно сколько-то времени побыть в тишине и покое.
Куда уж яснее. Андрес и Аминтанир одновременно поднялись и столкнулись в узких для двоих дверях. В коридоре, в отличие от кабинета, было неожиданно светло - почему-то здесь в процессе захвата здания были перебиты не все лампы. Мысли и эмоции Аминтанира волнами, словно эхо, разбегались, отражались от отшлифованных временем каменных стен. Тревога, злость на своё бессилие… Аминтанир пытался представить, что где-то возможно совсем рядом, за холодной каменной толщей, незримая, недосягаемая для них Виргиния… От этой мысли было не просто тоскливо, а страшно, в ней было что-то мистическое. Словно один из них умер, словно грань миров разделила их… «Виргинне, ведь ты Всеслышащая… Неужели ты не можешь дать нам знать, если ты здесь, позвать нас на помощь? Может быть, потому, что тебя нет здесь всё-таки?» Андрес покачал головой. Молодой лорканский жрец, как и многие нормалы, преувеличивал способности телепатов, думая, что и стены им не преграда. Правда, для высокорейтинговых это бывает так… Андрес поймал себя на том, что ищет в слабых отзвуках, улавливаемых из-за стен и дверей, нужную волну. Два навыка были для нелегала, какого бы он ни был рейтинга, возраста, стажа, жизненно необходимым минимумом, как здесь - пистолет и простенький передатчик, то, с чем не расстаются и во сне. Умение фиксировать, опознавать и находить нужную волну - ментальный фон каждого человека индивидуален, как и его голос, и так же тонет в хоре голосов, вливается в единый ментальный шум любых каменных джунглей, и умение прятать свой - «растворяться», «мимикрировать», прятать свой голос за немотой стен, позволять безличному неразборчивому потоку течь через сознание, как вода, не отражаясь, не преломляясь, не высвечивая индивидуальности, которая может оказаться под ударом… У Виргинии таких навыков не было, это беспечное и гордое дитя нового времени никогда не пряталось и не заботилось об осторожности. Она расспрашивала его об этих техниках там, на врийском корабле, из скуки и любопытства. И конечно, она не сумела б спрятаться здесь, даже если б захотела - а зачем ей этого хотеть? Всё куда проще и печальнее - достаточно толстые стены непроницаемы даже для их уровня. И даже если Виргиния находится сейчас прямо под ними… Думать об этом было неприятно, потому что это не делало ничего иного, кроме как растравливало и так осточертевшую, пульсирующую, как мигрень, тревогу. Злость и бессилие - волнами от Аминтанира и резонирует с его… Интересно б было, если б здесь сейчас был Лаванахал или Савалтали… Ведь это они, кажется, теперь главные ответственные за поимку беглого послушника? Что-то они сказали бы насчёт произошедших в нём перемен… Андрес не был знаком с Аминтаниром до их с Виргинией неожиданного дерзкого бегства, познакомившись с этой почти легендарной фигурой уже здесь, в целом в таких обстоятельствах, когда знакомиться менее всего удобно. И впечатление было, при всех подколках по поводу эмоциональности и впечатлительности натуры юноши, в целом благоприятное. Сложно было сформулировать, каким он его представлял по рассказам-сетованиям жрецов, но по крайней мере, в качестве спутника Виргинии уже в трёх мирах этот мальчик с нечёсаной копной когда-то гладких, блестящих, украшенных косицами с золотыми нитями, а теперь просто по-военному стянутых в хвост на затылке волос, с упрямым и восторженным огнём в глазах воспринимался вполне естественно. Интересно, что сказали бы его напыщенные нудные соотечественники - насколько сильно он изменился? Виргиния - можно сказать, изменилась… Впрочем, лично он не сказал бы, что что-то из этих изменений его удивило…

Оставшись один, Гелен прикрыл глаза. Со стороны показалось бы, что от вселенской усталости - ну да, техномаг тоже человек, логичное желание остаться в одиночестве и подремать на грани забытья. Но если Гелен и чувствовал себя усталым, то не настолько. Он совершенно не хотел говорить об этом с ними, ни к чему давать какие-то надежды и пищу к размышлениям раньше времени, ещё неизвестно, удастся ли ему… Проводить проекцию с не-техномагом, который представления не имеешь, где находится, всё-таки не так легко. Он уповал на то, что прежде он уже проникал в сны Виргинии, и может быть, если зонд всё ещё на ней, это тоже поможет ему наладить связь…
Темнота в изображении не была постоянной и неизменной, иногда картина чуть светлела, чуть отчётливее становились сходящиеся линии стен и потолка - это было уже несомненно, тёмная комната, дверь, видимо, находится достаточно далеко, чтобы, когда она открывается, в кадр не попадало яркой полосы света, только рассеянный отсвет. Он не позволял разглядеть физиономии появляющихся изредка бреммейров, даже не позволял с уверенностью считать, что это разные бреммейры, а не один и тот же. Кажется, на крупной, несколько неуклюжей фигуре угадывалась военная форма, но это могла быть и какая-то другая форма, служащего или техника. Если это солдат, то невысокого ранга, у командирского состава более внушительные наплечники… Можно предположить, что Виргиния лежит связанная, при чём связанная настолько надёжно, что даже пошевелиться особо не может - ракурс сколько-нибудь заметно не меняется, почему он долго и не мог поверить, что зонд всё ещё на ней. Иногда, с регулярностью в 4-5 часов, изображение пропадало совсем, сменяясь полной кромешной темнотой минут на 20. Это всегда сопряжено было с появлением в кадре бреммейра, и это приводило Гелена в ярость главным образом от непонимания - как? Как он это делает? Зачем? И зачем включает его вновь? В этот раз Гелен получил ответ, хотя понял его не сразу. Ракурс внезапно резко поехал, метнувшись сперва к противоположной стене, потом полу - ничего разглядеть Гелен, разумеется, не успел, потом темнота рвалась вспышками белёсого - потолка, стен, а потом изображение восстановилось, только уже совершенно с другого ракурса. Догадаться, что с пола, не составляло большого труда, а вот понять, что за новые элементы попали теперь в кадр, невозможно было без некоторой интуиции. Нечто тёмное, размытой тучей колышущееся в половину экрана - это, по всей видимости, ноги бреммейра. Неподвижное тускло-металлическое - ножка чего-то более всего похожего на низкий стол. Полным шоком для него стало, когда с этого стола внезапно свесилась обнажённая рука. Слишком знакомая рука. Все эти тонкие белые шрамы он помнил, на его памяти были получены. Самое свежее - ободранный о металлический заусенец печной решётки мизинец. сердце бешено заколотилось - длинные бледные пальцы слегка подрагивали. Она жива… Пока - жива. Что он делает? Что, чёрт возьми, он делает? Через некоторое время невнятного мельтешения бреммейр наклонился - на какое-то время его лицо заняло весь экран, но несмотря на то, что оно было так близко, Гелен совсем не был уверен, что узнал бы его в жизни, при дневном свете, потом изображение снова пропало, потом белой размытой полосой пронеслось - то ли стена, то ли потолок, и - прежде чем восстановился прежний исключительно познавательный вид на стену и потолок, в кадре мелькнула Виргиния. На пять секунд, не долее - не было уверенности, что мозг правильно осознал то, что выхватил взгляд. Но крови нет… не заметно внешних повреждений… Только странно поблёскивает кожа. Кажется, глаза открыты, или приоткрыты - круги вокруг глаз такие тёмные, что они кажутся огромными, взгляд не поймать. Приоткрытые сухие, потемневшие губы кажутся фиолетовыми. Но она жива… она определённо жива… Что-то ещё зацепил взгляд. Какой-то предмет… ёмкость…
И снова все изменения прекратились - на 4-5 часов, как он уже знал. Снова стена и потолок.
«Виргиния! Как никогда, сейчас ты должна меня услышать!»

Виргиния медленно плыла в тёмном тягучем море образов - своих и заёмных, она лениво отделяла одни от других, касалась их ненароком, как краёв острых, похожих на небрежно обрезанное серое стекло, льдин, они льнули к ней, как бессильные опавшие осенние листья, огонь которых погасила холодная вода. Они кружили вокруг неё свой медленный, скорее безразличный, чем печальный хоровод, она кружилась вместе с ними. Бездна моря дышала мертвенным покоем - наверное, это было основное настроение приходившего, хотя может быть, и её собственное. Ментальный фон ушедшего какое-то время ещё держался здесь, как держится в толще воды утопленник, прежде чем окончательно кануть на дно. Наверное, его эмоции могли бы восприниматься… очень иначе. Куда ярче, ощутимее. Озабоченность, даже тревога - оно понятно, мёртвый инопланетянин им куда менее полезен, чем живой. Гордость, смешанная со страхом - ему есть, чем гордиться, он один из лучших специалистов в болезнях инопланетян, собственно, потому он и здесь. Но если он умрёт… если он всё-таки умрёт… что обрушится тогда на его голову? Вместе с этим - странное почти любование, именно таких инопланетян он не видел прежде никогда, только слышал о них. Если б не слышал - то предположил бы, наверное, что перед ним тоже лорканец, просто… ну, недоразвитый, уродец… И разумеется, обстоятельно сравнивал - его тоже главным образом поразила мягкость человеческой кожи, лорканская твёрже. И волос у лорканцев жёстче. Возможно, конечно, потому, что среди лорканцев ему встречались только мужчины, тихо усмехнулась про себя Виргиния. Да и каким образом он мог бы увидеть лорканскую женщину? Что там, если лорканцы не пускались в культурный ликбез, этот бреммейр, как и большинство на её памяти, и не подозревал о разделении полов. Анализируя её отличие от виденных им лорканцев, он отметил, конечно, отличия в строении тела, но полагал, что это расовые отличия, а не какие-либо ещё. Отличия он отмечал с интересом учёного, а на сходства молился как исполнитель. Это ведь было, по сути своей, рискованным экспериментом - средства, используемые им, предназначались для лечения синелицых инопланетян. Когда от сильного холода в их телах вспыхивал жар, который оказывался нестерпим для них же, растирание этой мазью помогало им. Но что если эти виды похожи лишь внешне, и то, что одним помогает, других убивает? Ведь пока не было видимых улучшений. Возможно, конечно, потому, что этот инопланетянин слабее синелицых. И с такой-то тонкой, нежной кожей ещё и попасться зубам агару… Виргиния понимала, что отображение ран на её ногах в восприятии этого бреммейра может и не соответствовать действительности, но всё равно вздрогнула. Жуткие твари, наверное, были одним из тех моментов, которые сознание больше всего стремилось заретушировать. Не то чтоб она испугалась их. Сейчас, когда в сознании визитёра видела эту рыбину ясно и подробно, словно в зоологическом справочнике - пожалуй, не испугалась бы. А тогда это был неведомый и невидимый враг, напавший к тому же оттуда, откуда меньше всего ждёшь - из-под воды. Да, не стоило считать, что ей сам чёрт не брат и переходить реку вброд, но кто ж мог представить, что здесь пираньи могут жить в любой луже…Кажется, что-то там их зубки впрыскивают, парализующее жертву по крайней мере частично, они сами ведь рыбки некрупные, многие животные, на которых они в норме охотятся, не только крупнее, но и быстрее, проворнее их. Но для того, чтобы парализовать её, этого, конечно, мало… На какое-то время, может, кожа на ногах и онемела - что только хорошо, если вспомнить ту жуткую боль от быстро леденеющей на теле одежды… Вспоминать эту боль не хотелось, совершенно незачем, и Виргиния обратилась снова к довольно-таки примитивному, упорядоченному, но всё равно не во всём понятному ей сознанию бреммейра. Непонятному именно в том смысле, в каком ей были непонятны и многие люди. Понятное дело, хоть он и волновался о том, подействует ли лекарство на незнакомый организм, хоть и качал головой, снова и снова касаясь мягкой кожи, обрабатывая раны так осторожно, словно боялся, что распоротая рыбьими зубами кожа сейчас начнёт расползаться дальше - это вовсе не означало какого-то сочувствия, сострадания. Она была предметом его работы, заданием высоких чинов. Она была ценной потому, что являла собой правительственный интерес. Вероятно, стоящий - в живом, конечно, виде - немалых денег. Хотя и в мёртвом, наверное, но уже по-другому. Она была объектом, не субъектом. Кому интересно, что чувствуют лабораторные мыши - она теперь могла рассказать. Могла снять новый фильм о Розуэллском инциденте, только гораздо правдоподобнее и глазами другой стороны. «Ничего, дорогой мой, я тебе тоже очень желаю успеха с этим средством. Как только я немного приду в себя, я тебе отменного ментального леща пропишу… Что бы это ни была за дыра - долго вы меня тут не удержите, один уже пытался…»
Он ушёл, с великой тщательностью перед этим натянув на неё обратно её одежду, которую они заботливо высушили и даже, кажется, зачинили, и даже зачем-то поправив волосы. Размышляя потом о том, почему они просто не выкинули эти облезлые шкуры - могли ж просто обернуть её каким-то одеялом, наготы они, что ли, когда-то стеснялись - она пришла к предположению, что они хотели сохранить всё в её облике и одеянии - так сказать, для следствия. А на тот момент её эти вопросы не очень волновали. Её волновало, конечно, как скоро ей станет лучше - мысль, что она может и умереть, она отвергала как недопустимую и просто невозможную, как скоро она выяснит, что за предприимчивые индивидуумы так много о себе возомнили, как скоро снова будет с ребятами… Она понимала при этом, что сил на полноценные, полновесные эмоции, какими они должны бы у неё быть в этот момент, у неё практически не было, что она действительно в основном смотрела на себя со стороны, как дух, покинувший тело и недоумевающий - неужели возможно вновь быть его пленником, двигать руками и ногами… она наполовину существовала не в мире предметном, физическом, а в мире мыслеобразов, своих и чужих. Которые льнули к ней, как бессильные, хрупкие осенние листья. Проплывающие, скользящие, распадающиеся в руках, в чёрной воде памяти, сливаясь с нею и снова выплывая, кристаллизуясь из неё. Они все были здесь, кружили вокруг, касаясь, перетекая друг через друга, меняясь, как облачные картины на небе. Рыба агару с острыми зубами и злыми маленькими глазками. Накалин с маркером в дрожащем от напряжения щупальце. Грозо-спрут из Алановых кошмаров. Вспышки выстрелов и взрывов в чернильной бездне космоса, качающиеся на волнах звёздного моря обломки. Гладкая холодная поверхность баночки с колой, выпущенной рукой Алана, шероховатая ручка отвёртки, принятой рукой Андреса. Ало-золотая тесьма в косице Аминтанира - когда же он потерял её? Кажется, уже здесь? Скхуу-Дыйым потом подарил ему шнурок, очень похожий на неё… Её заколка в ладонях Виктора, Андреса, Алана, Гелена… Жаль, сейчас не поднять руки, чтобы привычно её коснуться. Замысловатые узоры вышивки на подушках во дворце Бул-Булы и ковки его бесчисленных серег и браслетов, затейливая вязь теней от чадящих светильников и плесени на стенах тюремной камеры. Неужели, смеялась она тогда, нельзя было чуть менее хрестоматийно? Сырой кирпич, чадящие светильники, гнилая солома… Разве могла такая бутафорская, из декораций к средневековым романам, тюрьма её удержать? Потом она видела, конечно, и другие тюрьмы - с маленькими, сухими, добротными комнатушками, являющими собой исключительно сплошное спальное место, там окна побольше и решётки на них другие. Новые, даже можно сказать - красивые… Ни плесени, ни копоти, ни ржавчины. Но почему-то именно такие тюрьмы были страшнее. Наверное, потому, что не назывались тюрьмами. Они назывались жилищами. Чёрные обгорелые остовы домов и построек, торчащие из ровной снежной глади, как выломанные кости. Седая, мёртвая трава на вылизанных ветром холмах, обнажённая земля, ветер, перебирающий, пересыпаюший снежную крупу, словно прах, пепел… Как-то паршиво и складно вышло, говорил Андрес, что они попали сюда именно зимой. Зима, как лучшая декорация к событиям - войне, бедствиям. На фоне пышно цветущего лета это было бы не так хрестоматийно, а? не хрестоматийно, зато тоже убедительно. Как те, другие тюрьмы. Рйактат-Шау, хотя видел это задолго до них, видел вместе с зеленью и цветением, тоже, кажется, жил этой параллелью. Зима-война, весна-победа. Весна придёт, куда она денется. Но не для Рйактат-Шау, его забрала зима, промёрзлая, скованная дурным сном земля, кто придумал такую нелепость, чтобы и зимой люди тоже умирали? Было б лучше, наверное, говорил Лаук-Туушса, если б у бреммейров было принято сжигать покойников. Все эти костры непременно растопили бы зиму. Но у бреммейров мышление земледельцев, они зарывают покойных в землю, как созревший плод, чтобы он пророс новой жизнью, новым урожаем. Поэтому весны приходится ждать, как всходов… Слишком много и долго гуляла здесь стужа, чтобы победа вспыхнула вдруг. Ей внезапно необъяснимо вспомнились её сборы - там, на Земле, в другой, невероятной жизни. Невысказанное противостояние с матерью, тихая, выматывающая их и неизбежная игра - оборотная сторона и спутница их доверия друг другу в остальном. Не то чтоб что-то было непонятно - Виргиния высказалась о своих намереньях однозначно. Найти настоящего отца, или узнать что-то о его судьбе. И - улететь на этом последнем корабле на эту новую планету, собственную планету беглых телепатов, которую они наконец получили. Кэролин слышала это всё. Кэролин понимала. И, попререкавшись для порядку, спорить перестала - а что она может запретить взрослой, вообще-то, дочери? Дочери рано или поздно уезжают от матерей, бывает, что и очень далеко, куда-нибудь в отдалённую колонию. Разве не то же самое? Но это не было то же самое. И… Если Виргиния и полагала это однозначным, то только до настоящего момента, верно? Ведь невозможно предсказать, что она узнает, и узнает ли что-нибудь. Может быть, ничего - отправится ли она на телепатскую планету всё равно, откажется ли от дальнейших поисков? Или встретив своего отца, глубоко разочаруется, получит сильный удар от этого, но об этом, конечно, думать совершенно лишне… Или узнает, что её отец в тюрьме - Кэролин, правда, из всех просмотренных материалов ничего такого не видела, но возможно, потому, что не хотела видеть… Улетит ли Виргиния всё равно, не захотев даже встретиться с ним? Всех этих вопросов Кэролин не задавала, а Виргиния, хотя прекрасно знала о них, не отвечала на них. Просто потому, что это тяжёлая для матери тема. Хватит уже с неё одной тяжёлой темы. Мама не хотела её отпускать, это совершенно понятно, хоть и отпускала на словах. Но ни к чему было капать ей на мозг всю дорогу. Всё равно отпустит, когда придётся, куда денется. Просто - долетим, там разберёмся. Разберёмся по ходу вальса. Так думали обе, хотя прекрасно знали, что вальс будет грустный. И Кэролин, которой не хотелось думать об этом, всё равно думала, и отчаянно пыталась спастись от напоминаний о неизбежном. И это выливалось в невысказываемое - но в самом деле, зачем банально говорить это вслух - расстройство, когда она видела, как Виргиния укладывает в свои чемоданы что-то наиболее ею любимое, что совершенно точно не хотела бы оставить. Что ясно свидетельствовало о том, что она не планирует возвращаться. Нет, в самом деле, зачем торопиться, зачем так категорично? Кэролин этого не говорила, Виргиния тоже не говорила, что нет в этом никакой категоричности, вообще никакой трагедии, что нет никакого сжигания мостов в том, что она положила с собой свою любимую книжку, и огромный, роскошный, как заснеженный куст, коралл - папин подарок, привезённый с каких-то островов, и помпезный, но, откровенно говоря, страшноватый кубок, выигранный на школьном соревновании… Ну и фотоальбомы, конечно, чёртова уйма фотоальбомов, их особенно трудов стоило аккуратно растолкать среди джинсов и платьев. Книга - ладно, с книгой проще всего. Хотя она лежала в том чемодане, который в первую очередь пришлось бы открыть. И - если, не дай бог - «Ты ведь её перечитывала совсем недавно, Джин, и к тому же, она у тебя есть на инфокристалле». Не объяснять же, что нужна именно эта книжка, ради памяти, как она была куплена, в какие вечера с огромным удовольствием перечитывалась… А с каким трудом упаковывался этот коралл, такой-то огромный… Но речи не могло быть о том, чтоб его оставить, это ведь - папин подарок ей. Один из самых роскошных, восхитительных его подарков. Мягкие игрушки - ладно, и в самом деле трудновато б было забить чемоданы этими очаровательными куклами и зайцами так, чтоб мама не заметила. Хотя одну - белочку с орешком - она всё же не могла не взять. Ладно, украшения - ну в самом деле, куда их столько, это было б глупо… А кубок… она может однажды забыть, в каком году это было, какое именно соревнование, но не забудет, что означал на самом деле этот кубок, какие там ставки были… И фотоальбомы - как может быть иначе - это была вся её жизнь. И, что более важно, жизнь её родственников, друзей, товарищей по школе и университету. Всех тех, кого она не увидит больше. Нет, она не полагалась на инфокристаллы. Вдруг там, в самом деле, не будет ни одного компьютера? Девственная, первозданная природа, деревянные домики, сады-огороды - идиллия так уж идиллия. И прожила бы она без двух-трёх-десяти своих платьев - хотя красивую одежду Виргиния любила. А вот без памяти, без своих сокровищ - нет.
Виргиния усмехнулась проплывающим мимо фантомам белочки с орехом и роскошного коралла, действительно напоминающего заснеженный куст над каким-нибудь гиблым бримским болотом. Сейчас она совершенно не жалела ни о чём из этого. Да, вот как получилось - уже целую новую жизнь она живёт без всего этого, правда, конечно, совсем не там, где ожидалось… Сейчас она ничего из этого не взяла бы. Удивительно, до чего лёгким может быть человек… Ровно настолько, чтоб носить то арнассианскую броню, то перешитую бреммейрскую шубу, больше похожую на халат. Всё, что она с собой взяла - один предмет… И совершенно логично, что за всем этим хороводом фантомов вставал один, всё тот же, силуэт - из сна про Кавказ, размытая рябью времени фигура в чёрном из не её воспоминаний. Это - тоже то, что она взяла с собой, и нигде не оставит…
И Виргиния совершенно не удивилась, когда фигура сделала шаг к ней, сквозь полупрозрачные, тающие фантомы. Она с готовностью протянула руки навстречу. То, что действительно имеет ценность, и на пороге смерти, и за её порогом…
И она совершенно не удивилась, увидев перед собой лицо Гелена. Ничему вообще не возможно было удивляться в собственных-то видениях. Гелен - это тоже то, чего она никогда, ни за что не оставит… «Может быть, я его люблю? Это было бы вполне вероятно…» Во всяком случае, это было бы более здоровым, чем примерять его лицо силуэту в чёрном, тихо идущему из сна в сон.
- Виргиния, ты слышишь меня? Мне нужно, чтоб ты ответила, Виргиния! Мне нужно знать, где ты.

@темы: Вавилон-5 и другие древние легенды, Творчество