Ты моя трава... ой, тьфу, моя ива(с) // Дэвид Шеридан, психологическое оружие Альянса
Уффф...
Я это написал. Я это набил. Я это готов выложить.
Это - третья уже каляка про этого моего несчастного ОС, которого я придумал на свою голову.
Я сопротивлялся. Это Стрекоза настояла, он ей чем-то глянулся, кстати, и не только ей. В общем, Коготь был вынужден, у него просто выбора не было.
При выборе названия Коготь закономерно столкнулся с филологической проблемой. Тоесть, желанием уместить в одном слове целый букет смыслов и понятий. "Воссоединение" - не только в значении отношений двоих, но и в том смысле восстановления, исцеления, который бывает, например, при склеивании двух половин разбитой вазы, и ещё что-нибудь про отражение, про подсознание, про двойничество...
Короче говоря, с русским языком Коготь обломался.
А потом Стрекоза предложила, слушая крутимого у меня на компе Моисеева, назвать - "Дитя порока", или какой-нибудь строчкой из этой песни, потому что она, по её мнению, вполне отражает взаимоотношения этих крылатых чуд. Ну, в части припева да, пожалуй... Короче говоря, Коготь сломал себе мозг насчёт названий окончательно. Коготь очень хочет найти себе кого-нибудь, кто будет давать названия его фанфикам вместо него.
Ну, на этом лирическая часть собственно закончилась, и далее - оно. Кого не отпугнёт... Там бред. много бреда.
Название: обрабатывается
Вселенная: Г1 с глюками о размножении (последствие этого глюка тут и фигурирует)
Пэйринг: крошка сын к отцу пришёл... Ну, вернее, отец к крошке сыну... Какой пэйринг нафиг, тут высокие разговоры...
Рейтинг: пожалуй, надо НЦ-17 - за сонВеры Павловны-то...
Предупреждение: правда не знаю, как и кому. Здесь ОС, здесь личные глюки кое-где, плевки в некоторые стороны (если кто поймёт, в какие - то честь ему и хвала), и возможно, в несоответствии характера кто-то упрекнёт... Плюс, там нечаянно проклюнулась моя специальность, ну, кто про что, так уж бывает...
Ну короче говоря, что написалось, то написалось.
Да, и ТФ мне не принадлежат. Кроме того, что с антеннками, отчасти.
Эпиграф. Не крутите пальцем у виска, сам знаю...
читать дальше
Старскрим любовался рассветом. Дай бог, не последним рассветом в своей жизни, но первым за весьма долгое время – и потому именно так, именно любовался им, в молчании, в благоговении, глядя снизу, с земли, глядя внимательно, боясь пропустить хотя бы один элемент этого волшебного превращения ночи в день, не позволяя суетным мыслям в этот миг забредать в процессор.
В конце-концов, не могли не быть особенными рассветы на планете, где он вполне реально мог расстаться с жизнью, и лишь истинно малый шанс – который и был ему дарован – смог снова отсрочить уже, казалось, неизбежное…
Система смены времён суток и сезонов здесь была сложная. То, что сейчас наблюдал, во время ежеутренней прогулки, выздоравливающий десептикон – было, своего рода, «рассветом рассвета» после недавно бывшей Великой ночи, когда темнота стояла хоть оптику выколи (в силу чего и смогли произойти известные события), светило поднималось ещё невысоко, и, проплыв вдоль горизонта укороченный пока ещё день, снова скрывалось… Остывший за Великую ночь песок нагревался медленно, из всяких местных гадов уже активно копошились в нём только самые неприхотливые – впрочем, прихотливых форм жизни здесь и по факту не было, да и всей жизни было кот нарыдал.
Старскриму думалось, что сам он сейчас вполне подобен этой вот рассветной картине – так же вот медленно и постепенно восстанавливаясь после болезни, приобретя даже как временную привычку себе такую вот неторопливость – он и ходил сейчас, ввиду не до конца зажившей ноги, с дополнительной опорой, в просторечии палочкой, куда уж там рваться в небо.
Он не рвался. Но гулять, с тех пор, как встал на ноги, выходил каждый день.
Это нужно было для физической реабилитации, нужно было и для души, для того, чтоб побыть в тишине и подумать о многом.
До сих пор даже наедине с собой Старскрим умело избегал всяких там размышлений и к самому себе вопросов, но за последнее время что-то это изменилось, видимо, окончательно.
Оба корабля закончили ремонт и теперь запитывали батареи – что при таком пока что скупом солнышке процесс небыстрый, ну и плюс – негласно, но ощутимо – ждали его выздоровления…
Правда, он тут был не единственный тяжелобольной, но только ему – предстояло делать выбор… И слишком многое зависело от этого выбора. Так что поразмышлять, глядя в розовое с золотым небо, было о чём.
Последние несколько ночей Старскриму снились кошмары. Он, конечно, сказал об этом Ретчету – только о самом факте, для него и так было более чем удивительно участие к его здоровью, которое он долго и упорно списывал исключительно на профессиональный долг, и рассказывать о содержании этих кошмаров он пока был не готов. Ему и так слишком больно было находиться в таком концентрированном потоке самых разных эмоций и отношений – от ненависти (ну, это было закономерно и нормально) до любви (а вот этого он понять до сих пор никак не мог). Словно в контрасте холода и тепла. От этого камень давал трещины, не то что броня на сердце.
Сидящую на небольшом валуне фигурку он, как всегда, увидел издали. Рядовой воздушных сил автоботов Старвинд выходил на ежедневные прогулки примерно в те же часы и примерно в те же места, что и Старскрим, и столкнуться было легче лёгкого – хотя можно было, впрочем, и хоть целый день блуждать и так и не столкнуться.
Старскрим скользнул взглядом по крыльям – точной копии своих, задержался на алеющих ранах эмблем – он уже начал привыкать к этому зрелищу и даже находить гармоничным, а как резало оптику поначалу…
Автобот Старвинд занимал в его мыслях последнего времени лидирующее место, чему впрочем, удивляться не приходило в процессор. Днём ещё можно было трусливо отмахнуться от этих мыслей, но они возвращались и во сне, а сны контролировать было сложнее.
В этих снах был Мегатрон, тронный зал, и Старвинд там тоже был, и эти сны были так пугающе похожи на жизнь – только ещё страшнее тем, что себя он там видел как бы изнутри, и со стороны, и словно бы непривычная тишина при этом стояла – благодаря чему и не получалось отмахнуться от назойливых мыслей, от прямого взгляда внутрь себя, от такой непривычной честности.
Он не мог бы представить себе подобную ситуацию – но во сне она являлась сама, с завидной регулярностью, доводившей до злости, тоски и отчаянья. Он держал Старвинда, раздвигая ему ноги, а перед ним стоял Мегатрон, запустив пятерню в раскрытые паховые сегменты автобота, всё это – и тяжесть корпуса, и движение и трение пластин и деталей, и ухмылку Мегатрона – такую близкую и реальную, узнаваемую – Старскрим чувствовал и видел так ясно, словно это было реальнее самой реальности. Он был как бы гостем в себе самом, ничуть не удивляясь этой странной раздвоенности, одна часть наблюдала за другой – не только за действиями, но и за намереньями, эмоциями, и та и другая часть была им – и это было странно…
Он чувствовал, как поддаются под его давлением, расходясь в стороны, ноги Старвинда, как его корпус, так похожий на его собственный, бьёт мелкая дрожь – страха, негодования, неприязни, таких естественных и таких непостижимых, позабытых для того, кто его держит. Он удивлялся, почему Мегатрон оглаживает соединительную систему Старвинда правой рукой – обычно он использовал для этой цели левую руку. Пока не увидел, как, всё с той же медленной жуткой ухмылкой он прижимает дуло пушки к обнажённому порту и ощутимо надавливает, и одной половиной себя ужаснулся – самой этой бредовой идее, напрягшемуся от боли телу на руках, натужному треску раздвигающихся створок, расходящихся пазов, скрипу растягивающейся эластичной ткани – неужели это… действительно проникает внутрь? И в то же время это он подталкивал Старвинда навстречу этому дикому орудию, стараясь держать покрепче, раскрывать пошире, угодливо хихикая, отпуская сальные комплименты Мегатрону. А Старвинд – и не пытался вырваться! Дрожа всем корпусом, кусая губы, всхлипывая – он согласно двигался навстречу, подчиняясь движению державшего его, он пытался помочь руками – аккуратно убирая мешающуюся проводку, распределяя смазку для лучшего проникновения… И что-то в Старскриме натягивалось болезненной струной от того, что он не мог понять порой, где чьи руки. Кошмарная абсурдность сна – дуло всё-таки преодолело последнее сопротивление защищающих себя систем, всё же вторглось, оказалось внутри, и начало своё медленное, ужасное движение вглубь.
И в отдельные мгновения Старскрим не мог поверить – неужели слова похвалы, слетающие с его губ – его собственные? Да, очень терпеливый. И… способный, да. Совсем как он. Горячее, мокрое лицо прижимается к его руке, целует винтовку… И в этот момент Мегатрон спускает курок.
И Старскрим просыпается с криком, и бьётся с непонятка в путах медицинской аппаратуры, роняя что-то железное, что-то стеклянное… И прибегал Ретчет, тыкал его липучками каких-то установок успокоительных импульсов, что ли, сканировал, что-то говорил…
Пусть думает, что это какие-нибудь кошмары войны, пусть считает, что его личная боль. Так лучше, правда. А он, всю оставшуюся ночь проплававший на грани между оном и оффом, под копытами одичавшего табуна мыслей – вот ни дать ни взять, верное сравнение, потому что поди, ухвати хоть одну, осознай! – шёл, чуть рассвет, наружу, гулять, шёл в том числе чтоб увидеть издали до боли знакомый силуэт – жив, здесь…
Подойти, коснуться осторожно воздухозаборника, спросить участливо, как дела, как… самочувствие? После такого-то? Ну да, жив – и ходит, и даже улыбается, и поглядывает в небо – совсем так же, ещё не нетерпеливо, но уже обещающе. А ему – что снится? Это можно представить, но нельзя знать наверняка.
И всё же пошёл. Пошёл, нестройным шагом двух ног и одной опоры нарушая тишину и гармоничность пейзажа. Никаких особых заготовленных фраз в голове не имея – ясно же, что бесполезно. О чём, вроде бы, говорить? Как, какими словами?
Но в то же время, какими-то надо.
Цепочка следов на одном участке пустоши, где не камень, а мягкий песок, так похожа на его – Старвинд тоже ходит с опорой, а иногда – с хитроумным устройством, поддерживающим всё тело от возможного падения, бёдерные шарниры, которые пришлось заменить, до сих пор не притёрлись как следует, не совсем здорова была и одна нога. Но Ретчет не то что не запрещал Старвинду прогулки – напротив, на данной стадии выздоровления находил их полезной тренировкой. Старскрим испытывал дикую бездну мук от боровшихся в нём противоречивых желаний – узнать, как дела у молодого бойца, и не произносить это имя больше вообще никогда. Окружающие явно считывали это его состояние и ненавязчиво информировали. От чего хотелось выть ещё натужнее – какого шлака, спросил бы вот эту молчаливую пустыню впереди, они так вокруг него суетятся, какого вообще что-то делают специально для него или из-за него? Таким изощрённым способом Старскрима ещё не наказывали – будучи добры и внимательны, вызывая тем самым бурю непонимания, бессилия, ощущения своей… игрушечности, что ли? О, лучше бы смеялись, издевались в лицо, тыкали презрительно – чем вот так, с мягкой терпеливой улыбкой: «Нет, не настоящий ты злодей, не жестокий, не неумолимый, не безжалостный, что трус – положим, что подлец – допустим, но вот этому же мальцу чего-то взбрело рядить тебя в белые одежды, и сколько ты, усердно пыхтя, словно земной карапуз, ни стараешься устряпать их грязью – видно, одежды эти малец делал из пера земного животного гуся. Так что вот как с него, собственно…»
Нет, конечно, не совсем всё так. Точнее – совсем всё не так. Никто не мнил его идеальным, и не пытался даже. Просто ему дали шанс исправиться – хотя он не просил об этом, не собирался исправляться. Но его согласия до такой степени никто не спрашивал, что этому уже не было сил возмущаться.
И он же не возмущаться сюда вот шёл. Он шёл думать о жизни – иногда это необходимо и нервным самовлюблённым самолётам с непомерными амбициями.
Он о многом думал, многое вспоминал – что-то сам прокручивал в голове, что-то являлось непрошенным, но из всей своей богатой на события жизни, способной во многом напугать и умудрённых, ему вспоминались почему-то, с маньячным постоянством, эти два поцелуя – хотя как и поцелуями-то называть?
Воспоминание, пришедшее из оффа. Люди назвали бы это горячечным бредом, наверное – всё плывёт вокруг, плавится, словно картинка на полиэтилене, поднесённом к огню, и какие-то звуки – то громче, то тише, словно в конец переглючило аудиосистему, кто-то суетится вокруг – нормальная такая суета ремблока вокруг достаточно тяжело раненого, чего тут не понимать, и обрывки разговоров прорываются к нему как сквозь плотный строй помех.
Кажется, звучит имя Мегатрона, и что-то о какой-то подлости, и о времени, которое нисколечко не терпит, и о вопросах жизни и смерти… И Ретчет сердито отвечал, что здесь – тоже вопрос жизни и смерти, и тоже осложнённые отношения с временем, и если они хотят, чтоб он и дальше считал и изображал из себя добропорядочного медика – то пусть примут его ответ, не может, не может он абсолютно ничем помочь!
А Старскрим если и ловил нить повествования – что вообще происходит и о чём ведётся речь – то тут же снова терял её. Он только понял – что всё это как-то связано с ним, и что всё плохо, ужасно плохо, хуже некуда, и что от него, вроде бы, чего-то хотели, но Ретчет сказал – нет, и пожалуй, хорошо сказал, потому что одна только голова была сейчас объята таким огнём, раздираема такой болью, что сама даже мысль о перемещении куда-либо вызывала стойкую угрозу деактивации… Ну, по ощущениям. Ощущения вообще были слишком чётки и осязаемы, реальнее и понятнее самих слов – так, он чувствовал бессилие и досаду вокруг, чувствовал, что окружающими медленно, но верно завладевает такое отчаянье, в котором нет даже места естественной ненависти к нему, а ему – ему досадно это всё понимать, досаднее досадного быть причиной подобного, но увы – даже желание сбежать бы от всего этого куда слабее яростного верещания плоти – оставьте, оставьте, не трогайте меня, мне больно, мне даже уже не страшно – слишком всё затопила боль…
И голоса куда-то ушли, и картины, мельтешившие и переливавшиеся – тоже, и он остался вроде бы один в тишине, в полумраке… Но покоя они не принесли. Разве только ненадолго.
А потом ненадолго успокаивалось круженье-броженье в обмен на столь ужасающую слабость, что это было, пожалуй, даже потяжелее – и даже думать было больно, но невольно думалось… А потом в фокус зрения – какой там фокус, силуэт узнаваем, и ладно – выплыл автобот Старвинд, подошёл к платформе – весь какой-то странно спокойный, собранный, решительный, это сквозило во всех движениях, черт лицевой пластины-то было не различить, остановился, возможно, что-то сказал – аудиосенсоры, словно бы обложенные толстым слоем ваты, не пропустили бы всё равно ни слова. Но тонкие губы, коснувшиеся руки раненого, замершие на миг – краткий миг, достаточный для клятвы, для признания, для обещания – он почувствовал…
Он вышел. Размазались светлым пятном такие похожие на его крылья.
А в следующий раз он увидел его уже на соседней платформе – изломанного, едва не обесточенного – и улыбающегося, и с глазами, пьяными от боли…
И день за днём – точнее сказать, суточный цикл за суточным циклом – никуда было не деться от этого соседства, ведь не проваляешься всё время в оффе, и в соседний отсек не уползёшь, волоча за собой всю прикрепленную аппаратуру. Как только почувствовал в себе силы – и как только Ретчет отсоединил большую часть проводов – сумел кое-как подняться, сначала держась за края платформы, потом вполне самостоятельно, подошёл, заглянул в неподвижное, скованное напряжением не оставляющих, видимо, даже во сне боли и ужасных воспоминаний лицо, это лицо, чем-то – не всем – похожее на его. Ему пришлось нагнуться близко-близко, чтобы вообще что-то разглядеть – сбоящая оптика то и дело «полосатила» или показывала тёмный экран. Светлое, тронутое тревогой лицо – с менее резкими и нервными чертами, так что кажется, в этой-то схожести, чем-то нереальным, сном, где встречаешь своего двойника… Если на Земле идентичных близнецов разлучить на как можно более раннем этапе, и одного воспитывать в любящей семье и в кругу друзей, другого же с детства кормить картинами боли, зла, несправедливости, безнадёги – их лица в итоге станут совершенно разными, настолько разными, что, возможно, с беглого взгляда в них и не признать будет родных братьев. Вот сейчас Старскрим и вглядывался в это искажённое своё отражение – или же искажённым, больным отражением являлся на самом деле он?
А потом его губы невольно прижались к белому холодному лбу. Он сам не знал, как, зачем это сделал, и от предвкушения того, что сейчас это придётся как-то самому себе объяснить, поспешил поскорее покинуть медотсек.
Нашли его почти у самого выхода из корабля – всё-таки слишком слаб ещё был, и слабость эта догнала таки…
Вернули. Никто никаких причин, конечно, не знал, и толковали себе, может, как попытку побега, но скорее всё-таки – как бред тяжелобольного, в горячке и до него многие порывались вскакивать и куда-то мчаться. Кто бы мог себе представить, что смутная вырожденческая мысль была – уйти просто прочь, со всем проститься, со всеми, затеряться где-то в этой бесконечной пустыне, позволить там окончательно угаснуть искре самосознания…
Не пустили, не позволили. Ну ладно.
Он обернулся. Неистовой нежностью полыхнула лазурь, вскочил неловко, едва вспомнив вовремя про опору, стоял теперь – весь дрожащий от волнения, хотя может, конечно, и больная нога была тому виной… Если б вдруг на этом песке цветок вырос – и теперь качался бы на ветру, цвёл, радуясь солнцу и немного стыдясь такой своей заметности посреди пустыни – вот это бы, пожалуй, то же самое было.
Уже не сбежишь. Сам ведь шёл именно сюда, выбрал одно из сотни возможных направлений. Так что выдавил из себя – и вопрос о самочувствии, и ответное заверение о прекрасном своём, и стоял, молчал, о многом желая спросить – но это же как во рту языком перекатывать разноцветные камешки, выбирая какой-то один – языком выбирая, наощупь!
А в голове всё стояли – эти два поцелуя, больным сознанием просящиеся в один, и снова странная раздвоенность – но слава богу, не такая уже, не страшная: пока одна сторона мучительно искала слова, другая – иррационально ликовала, любуясь своими чертами и своей статью, всем тем, что он привык провозглашать как безупречное – теперь отдельно от него стоящим, вот где самолюбование сикерское новые оттенки может приобресть…
А ещё выворачивала искру безупречность Ретчетовой работы – все эти поблёскивающие новенькие детали, выправленные и заново отлакированные вмятины… Да, всё как будто исправить можно, Ретчет – кудесник, раз уж даже его возвратил с последней черты… Но вот память – не заменишь, не исправишь…
Старскрим плохо себе представлял, что на его месте должен чувствовать нормальный трансформер, он и семей нормальных давно не видел, ни у кого из его соратников семей, насколько он знал, не было. Фемки заботятся о молодняке – это естественно и понятно, но какова роль стандартного во всём этом, что содержится за понятием «отец» - понятием, которого, как и большинства мирных, добрых понятий, он до сих пор избегал. И всё же тогда, когда его губы тогда ощутили холодный металл лицевой пластины, так похожей на его собственную – ему почувствовалось вдруг, и, наверное, это-то именно и напугало больше всего – что он делает нечто правильное.
А может – и неправильное, конечно, это смотря с какой стороны смотреть. Но всё же решился, задать этот проклятый вопрос, жгущий изнутри:
– Старвинд, скажи… Ты… у тебя… кто-то уже был? До… этого?
Видно было, какая буря пронеслась по всему существу автобота, видно было хотя бы по тому, как нагрелась лицевая пластина, в какое беспокойство пришли тонкие синие пальцы, сжимающие опору… Но раз отец спрашивает – нужно ответить, ответить почтением на интерес и беспокойство.
– Понимаешь… - Старвинд наконец собрался с силами, словно набрал воздуха в грудь и нырнул, - у нас так… Когда молодой собирается… ну, вступить в отношения с фемкой, то кто-то старший его… готовит, обучает… этому.
Закончил своё объяснение – и замер, съедаемый самим собою от стыда и смущения, готовый, явно, сквозь эту каменистую твердь провалиться.
А что Старскрим? Ну, стоял, хлопая какое-то время открытым ртом. Несколько… шокирован был, да. Обучение… Надо же… Хотя с автоботов вполне станется, это в их духе, да. Наставничество… В подобных вопросах… и… такими методами… Дичь, на первый взгляд.
Но на второй – зато личная ответственность за обучаемого, зато собственным телом ощущается… освоенность предмета. Специфика устройства трансформеров в том, что помимо чисто физического контакта можно установить параллельно и контакт информационный, и пересылать пакетами свои ощущения, свои мысли, своё отношение – что, естественно, усиливает ощущения партнёра. Так свет, многократно отражаясь, наполняет собой всё…
– Значит, у тебя… фемка есть?
– Мы собирались вступить в союз, - кивнул Старвинд.
– Ещё не вступили? Тоесть… ты только готовился к этому?
– У нас было всего несколько… уроков.
Уроки… Старскрим попытался представить себе нечто подобное в десептиконских декорациях и усмехнулся.
Нет, тоже уроки… В своём роде. Уроки жизни. Первый раз это происходит слишком рано, чтобы даже осознать в полной мере, чтобы не оставить потом в памяти смазанным тёмным пятном – мрачный неосвещённый переулок, или нехорошее заведение, куда зашёл по ошибке в первую увольнительную, когда первый раз отпустили одного в город, или даже спальня в «родном» воспитательном доме, или тренировочный зал, где свирепый тренер с усмешкой долго наблюдал за неудачами ученика, а затем…
Волчьи законы, сказали бы люди. На Кибертроне волков нет, сравнивать не с кем. Здесь сами себе волки.
Что там за осознание – торжество права сильного, вторжение без вопросов и объяснений, как только ты начинаешь что-то из себя представлять, особенно если представляешь нечто «смазливое». А затем становишься старше, сильнее и делаешь то же самое, и считаешь это уже естественным. И с тех пор продаёшься тому, кто сильнее – иногда просто за то, чтоб не ощущать его кулаков, и берёшь того, кто слабее – если намного слабее, то и не спрашивая согласия, а если ненамного – то торжествуя таким образом. Нет, конечно, не голытьба – элита, военные, поэтому никому не принадлежишь, не трудишься за кормёжку в каком-нибудь притоне, не принимаешь в «Домах отдыха» высокопоставленных навороченных громил, не предлагаешь себя на третьесортных заправках… Просто борешься с такими же, как ты, утверждаешь себя. В процессе всего этого теряя и память, и понятие о каком-то там чувстве, о взаимопостижении личностей, о стремлении к обоюдному удовольствию и гармонии отношений…
Да, однажды коннект перестаёт быть только насилием и совершается уже из общего интереса, уже с равным – в порядке дружеского перепиха, в общем, оба могли бы этого избежать, но не захотели. Но чувства, истинного взаимопроникновения нет и здесь, и иногда кажется – что и не будет уже, и не бывает. И быть чьей-то игрушкой, то сопротивляясь, то униженно поддаваясь – уже не кажется чем-то немыслимым и выворачивающим наизнанку, и напротив даже, это кажется желанным, потому что в этом – надрыве, боли, страхе, напряжении – чудится былая свежесть ощущений…
А эти обучают личным контактом свой молодняк для того, чтоб они имели наглядное представление о процессе.
– И… Кто же был твоим учителем?
Смутился ещё больше, если только это возможно.
– Проул. Тоесть, у нас пока был только один полный контакт…
При этих словах Старскрим ощутил странное недовольство. Проул? Нет, может, оно и неплохо, Проул – сильный и опытный воин, наверняка немало имеющий и любовных побед… Но что он знает о самолётах, скажите на милость? Чему там может научить самолёта этот колёсный? Разве он знает, как мы мыслим, как чувствуем, где у нас тонкие и слабые места, что и как на нас действует?
Нет, это смешно, конечно – рассуждать подобным образом. А вот он – что, смог бы что-то лучшее дать?
А эта девочка – интересно, какая? Что за трансформ, самолёт или, может быть, колёсная?
Хотелось самому себе по шлему настучать, за такие мысли-вопросы, но сложновато, да и не при нём же?
И как-то так они стояли друг напротив друга, а потом так же разом сели на камни, почти соприкасаясь коленями – больные ноги-то устают.
И голубые глаза цепким, строгим взглядом нашли алые.
– Отче, - Старвинд употребил древнее, высокое обращение к породителю, бытовавшее прежде на Кибертроне, которое адекватно можно перевести именно этим словом, - я должен быть откровенным, хоть может, ты вовсе и не хочешь об этом.
Старскрим вздрогнул. О чём это он? В то время, как его мысли занимало созерцание изящных синих пальцев – таких же, как у него, только не запятнанных так чужим энергоном, не изощрённых настолько в извращённых утехах, этих самых пальцев, во сне путавшихся с его на напряжённых белых бёдрах. Ужас из сна вползал в день неким морозным веяньем, какое бывает весной от оврагов, где ещё лежит снег, когда хочется поскорее выползти на солнышко, где оно больше припекает, выгнать этот холод прочь...
– Ты знаешь – я не могу жить в покое, не зная, в безопасности ли ты… Точнее – зная почти наверняка, что ты – не в безопасности… Меня замыкает от ужаса при одной мысли о том, что ты туда вернёшься… Однако же у меня нет надежды на то, что ты туда не вернёшься, так? Говорят, что десептикона не переделать… Говорят, что это процессорная болезнь такая, переворачивающая всю личность, говорят – а я не знаю, верить ли, может, ты мне ответишь? Хотя говорят, что верить тебе – это первый шаг к неотвратимому самоубийству… Но если не озвучить словами – всё равно никуда не денется уже существующее. Ты не пожелаешь остаться с нами, а я не могу последовать за тобой – что же мне делать? Были моменты отчаянья, были чёрные мысли – попросить тебя взять меня с собой, убедить в этом твоё командование – принять меня уборщиком базы, или помощником ремонтника, или ещё для каких-нибудь услуг, какие вам нужны – поверь, мне теперь уже не страшно… С одним только условием – не заставляйте меня принимать знак и становиться воином, выходить в бой против своих, не заставляйте меня хотя бы каким-нибудь образом касаться вашей войны. Просто чтобы быть рядом с тобой и иметь возможность встречать тебя после боя – живого… Но по истечении этих чёрных минут я понимал, что не могу предать знак никаким образом, и таким тоже. Я не смогу стереть алый символ со своих крыльев – но не смогу и позволить ему быть под сводами вашей базы, в рабских кандалах – пусть и ради тебя… Да, ты можешь смеяться, а можешь плеваться на это – автоботы, им важнее их идея… Но у нас есть идея, а может – мы есть у идеи, ею бьются наши искры – наверное, я виноват, что моя бьётся ещё и любовью к тебе, но как мне искупить, изменить эту вину? Если б я мог просто умереть за тебя – мне было бы хорошо, наверное, да, но превыше подвига умереть подвиг – жить…
Старскрим слушал эту речь – порой такую взволнованную и изобилующую такими странными, малопонятными словами и выраженьями, что могло показаться, что Старвинд говорит на ломаном, а то и вообще на старокибертронском.
– Ты ведь не можешь – как это говорится – изменить свою суть, стать автоботом. Но и я не могу изменить свою суть… И даже того, что в сути этой умещаются и верность знаку, и влечение к тебе. Я мог бы пойти лично за тобой, быть твоим телохранителем, проводником и исполнителем твоей воли, творителем твоей мечты… Но я родился автоботом. Ты родил меня автоботом. Скажи же – что мне делать?
– Жить, - Старскрим отвернулся, обнаружив внезапно, что от странной жестокой поломки омыватель хлынул по лицу потоком и никак не хотел останавливаться, странно, Ретчет же только вчера осматривал всю голову, сказал, что всё в порядке, - жить, забыть про меня, разве ты не знаешь, Старвинд, разве кто-нибудь ещё не знает, кто я такой? Я сама ложь, сама подлость, нет того, доверившегося мне, кого бы я не предал. У меня нет других интересов, кроме своих собственных, ради них я пойду на преступление, обману, подставлю, унижусь, стерплю боль, причиню боль сам… Порог моей чувствительности много ниже, чем твой, много-много ниже. Я избивал и унижал тех, кто меньше и слабее – по приказу более сильного или по собственному желанию, я лгал про того, кто мне не нравился, его недругу – или, того хуже, его другу, лгал серьёзно… И потом с улыбкой смотрел на расправу. Я стрелял в спину и свои преступления стремился спихнуть на кого-то другого. Я ползал на брюхе перед тем, кого люто ненавидел, и сдавал ему тех, кто вместе со мной участвовал в заговоре против него. Я пользовался любой возможностью, чтобы упрочить свои позиции, я шёл на любые унижения…
– Почему же на это последнее унижение – остаться у автоботов – ты не можешь пойти? – тихо спросил сзади Старвинд, - почему же только тут ты вспоминаешь о гордости?
Мир в потоках омывателя плавился, искажался. Словно тогда, в бреду… Когда вокруг спорили о жизни и смерти… Спорили! Чего там было спорить – выкинули бы этот издыхающий хлам под ноги Мегатрону, он лично вот так бы и поступил. А потом этот мальчик вошёл, неестественно прямой, собранный, серьёзный, и склонившись, поцеловал его руку, и вышел… Едва ли надеясь, наверное, что вернётся.
– Я грязен – выражаясь вашим языком, Старвинд. Я не сделал в жизни ровно ничего хорошего, ничего, за что меня можно пощадить, а если и сделал – то это потонуло, как песчинка в море. Я никого никогда не любил, и никто, разумеется, не любил меня. Меня ненавидели – и сражались со мной бок о бок, как и теперь меня ненавидят – но терпят рядом. Это норма, малыш.
– Неужели ты не хочешь ничего изменить?
Рука легла на изгиб крыла – таким волнующим, нежным прикосновением.
– Ты одно хорошее в жизни уже сделал – меня. И может, ты когда-нибудь поймёшь, что связь не может быть односторонней. Если я – никогда не один, потому что есть на свете ты…
– Односторонняя связь может быть! – огрызнулся десептикон, - сам знаешь, когда рацию ставят только на приём или только на передачу… Отключи эту дурацкую рацию, Старвинд, выкини её в пропасть. Пусть нам обоим ничто не мешает быть теми, кто мы есть.
– Обоим? – все сенсоры спины разом ощутили это приближение, а потом руки легли на его плечи, сомкнули объятья, горячий шёпот обжёг решётку на шлеме, - почему же я не могу просто не выпускать тебя, вот так? Почему, любя тебя, издеваюсь над собой, да и над тобой, позволяя тебе называть своей свободой то безумие, которое тебя едва не убило?
Старскрим попытался обернуться, но руки автобота сжались крепче, шёпот у аудиосенсора стал жарче, горше и как-то пугающе:
– Скажи, зачем тебе – эта Вселенная? Неужели ты прожить не можешь, не обладая ею всей? Неужели на полном серьёзе находишь скучным жить, не властвуя больше ни над чем, кроме собственной жизни? Но ведь над своей жизнью ты сейчас тоже не властвуешь, Мегатрон властвовал над твоей жизнью, война, ненависть – к самому себе ведь ненависть, Старскрим! – но только не ты сам… Скажи, зачем тебе эта война – неужели не стреляя, не вырывая жизнь из чужих корпусов, ты не можешь жить? Неужели тебе настолько хочется быть великим, что при этом ты сумел забыть, что такое истинное величие? Зачем тебе Мегатрон? Неужели без ваших жестоких игр, без того, чтоб выбиваться из-под его власти и пытаться установить над ним свою власть, ты не чувствуешь себя живым? Неужели вопрос владения и хозяйствования должен стоять вместо вопроса привязанности, доверия, союза? Я прошу тебя, я молю тебя – не будь его! Ничьим не будь, только своим! Неужели он настолько сумел изменить, отравить тебя? Нет, не верю! Не верю!!!
Жаркий крик достиг, кажется, небес… Во всяком случае, в искре Старскрима болью отозвался. Алое солнце отрывалось от горизонта иррациональной каплей крови, которая против всех законов физики падает не вниз, а вверх.
– Счастливый ты, Старвинд, раз можешь верить. Или не верить. Но ваша сентиментальность вас всех приведёт к гибели. Нельзя только верить, во что заблагорассудится, надо ещё и смотреть фактам в лицо.
Старскрим наконец вывернулся и сумел обернуться. Старвинд стоял перед ним, без опоры, готовый вот-вот упасть – но стоял.
– Значит, я для тебя только автобот, враг? Ну тогда стреляй, что ли? Только не рассчитывай, что я соглашусь умереть так просто – теперь. Я буду сражаться за тебя – слышишь? До последней капли энергона, до последнего оборота в вентсистеме. Я не могу позволить тебе умереть, и если я даже поддамся слабости и отпущу тебя – то потом, опомнившись, всё равно найду, настигну, ты упрямый – но и я упрямый.
Старскрим что-то хотел сказать. Что-то едкое, определённо, убийственное даже. Но вдруг взорвался – словно правда, какой-то механизм внутри сработал – слезами, бессвязным лепетом, то ли протестами, то ли просьбами, то ли жалобами, вновь картинка мира смазалась – сначала в разноцветное пятно, потом пятна и вовсе попытались собраться в спектр, а оттуда в неразложенный ещё свет…
Есть такое явление, такое понятие – вечная мерзлота. Это земная твердь, круглый год скованная льдом, недолгое лето, недостаточно горячие лучи солнца не в силах пробить вековой холод. Не дай бог вам её долбить, дело это трудоёмкое и малоприятное, единственный путь взаимодействия – все работы производить в верхнем, хотя бы иногда оттаивающем слое почвы, либо же на ней, на мерзлоте, возводить опоры для зданий и сооружений – и они будут стоять, сколько стоит эта мерзлота. Но если проложить, например, прямо по этой вечной мерзлоте трубу отопления – то и эта вечная мерзлота начнёт оттаивать, сначала вокруг этой трубы, потом тепло будет передаваться дальше… Неизвестно, насколько хватит силы одной этой трубы, неизвестно, каково будет её будущее и будет ли оно вообще, но изменения она на самом деле вызовет колоссальные – оттаивание одного участка повлияет и на соседние, вызовет смещение пластов почвы, проседание – и в конце-концов, где-то наверху рухнет казавшееся нерушимым здание.
Нечто подобное произошло и теперь. Ощутивший вполне, как разницу между холодом и теплом, разницу между жизнью без любви и жизнью с любовью, подобной вот этой – Старскрим чувствовал, как ломается этот лёд, крошится бетон, рвётся сталь, рушится прежнее устройство мира, чтобы никогда уже не возвращаться, он плакал, как эта бывшая вечная мерзлота, каплями омывателя сбегали бывшие кристаллики льда. И уже не сопротивлялся рукам, обнимающим его, и губам, целующим шлем, воздухозаборники, пригашенную, замутнённую оптику. В образовавшуюся трещину хлынуло то, что столько времени пробивалось туда – ощущение, осознание любви. Волшебство подобия, родственности, искры, готовой биться с его искрой в унисон. Никогда прежде не испытывал он подобного – даже с братьями, потому что по сути, братьями они были больше между собой, чем с ним. Они многим различались, но многим и были схожи, издали их можно было спутать, и дело не только в раскраске. Старскрим выделялся на их фоне не только своей плакатной яркостью, не только своей показной выпендрёжностью и скандальностью. Нет, наверное, отдельно от них он стоял именно из-за своего внутреннего непокоя.
Хотя, покажите десептикона, у которого был бы внутренний покой… Говорят, например, что все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные семьи несчастны по-разному. Эту поговорку придумали, наверняка, глубоко несчастные люди. Люди, убеждённые, что добро, счастье, радость, удовлетворённость имеют некую законченную, потолочную величину, за которой уже нет ни смысла, ни развития. Что страдания и боль, агрессия и разрушение – неизбежный и ничем не заменимый двигатель прогресса.
Старскрим не знал ничего о жизни в счастье, равно как и о семье. Но теперь он понял, что готов узнать и эту сторону. Больше не бежать этого знания по одной лишь отговорке, что эти приторные сказки об идеале ничего не имеют общего с жизнью вообще, его жизнью в частности. Потому что сейчас он увидел – и открытие поразило его, гениальностью своей простоты – что вот они все – счастливы. Счастливы не приобретённым и неизменяемым чем-то, как мог бы быть счастлив, допустим, лидер огромной империи, на власть которого никто не покусится, или богач, всех капиталов которого не съест за всю жизнь никакая инфляция. Они счастливы в процессе. Ретчет, бдящий суточные циклы над тяжелоранеными, глотающий принесённый кем-то энергон и не чувствующий его вкуса, короткими рыками посылающий тех, кто напоминал ему о надоевшем «побереги себя», вырывающий пациентов из самых когтей смерти – или, увы, не вырывающий. Прайм, ни на один миг не перестающий ощущать бремя ответственности – за каждого бойца, за каждую жизнь, продолжающий идти вперёд несмотря на потери – переживал бы так Мегатрон о своих павших, продолжающий идти к победе всё равно после каждого поражения, не боящийся этих высоких, горьких, таких уязвимых слов. Их жизнь вовсе не безоблачна, вовсе не приторна и сусальна – да кому могло бы придти в голову такое сказать? – их жизнь покрыта горьким пеплом и пронизана несмолкающей памятью – и всё же они счастливы. И этот мальчик, стоящий перед ним – счастлив, хоть два чувства, два долга и разрывают его существо надвое. Счастливы ли они убеждением, что их дело – правое, или счастливы своим мирным настроем, тем, что у них есть и другие дела, кроме как кого-то ненавидеть и желать уничтожить врага? Губы сами собой что-то говорили, Старскрим уже потом, с удивлением, осознавал, что он говорит.
Не вспомнить, кто и когда научил его этой бредовой старокибертронской формуле – на столь древней кодировке, что полностью, дознаково, это перевести не смог бы никто, но отдельные элементы были тем не менее понятны. Это была клятва преданности, просто в целом одного трансформера другому, не военная присяга и не брачные узы, а в общем признание своим неотъемлемым необходимым, самое сильное и возвышенное, что было на этой планете придумано – и оттого малоиспользуемое, потому что, как над всем полусвятым, полубредовым, над этим смеялись, этого и побаивались. Старскрим держал эту формулу как запасную карту – чтобы, в очередной пик недоверия, принести её как клятву Мегатрону, он не сомневался, что сможет нарушить её. А сейчас чувствовал, как по-новому осознаются-отображаются в нём разрозненные знаки, складываясь в цельную и вполне, более чем, понятную картину, слушал, как отдаётся эхо… Нет. Это губы младшего повторяют, символ за символом, знак за знаком – не сбиваясь. Звуки сливались… Как те два поцелуя в охваченном тоской и смятением сознании.
– Старвинд, скажи… А… твоя мать – где сейчас?
Ласковое касанье переползло с крыла на междукрылье. Сигнал принятия, поддержки, покровительства, и – благодарности. Лёгкая печаль.
– Я не знаю точно, увы. Вместе с другим мирным населением она отбыла в одну из колоний – это последнее, что я знаю. Связь с этой колонией потеряна – но насколько я знаю, это отдалённый, мирный сектор, так что связи, скорее всего, нет из-за электромагнитных помех, они там сильные, а корабли не ходят уже из-за войны. Да, так очень грустно, но так безопасно.
– Мы же… Я хотел сказать, что хотел бы… ещё увидеть её.
– Конечно, отец. Когда окончится война… Или хотя бы установится перемирие.
Когда окончится война… Готов ли он, десептикон, отказаться от своей идеи завоевания и господства – хотя впрочем, верит ли он в неё по-настоящему? Нет, конечно, он пока не готов стирать со своих крыльев зубастую сиреневую эмблему – это было бы ложью, слишком глубоко она выжжена в нём. Но он уже готов видеть на таких же крыльях символ противоположный. Он уже готов признать, не отказываться от этой связи между двумя искрами. Он дал клятву, он принял клятву в ответ. Что бы ни случилось, они не пойдут друг против друга. Что бы ни случилось, они будут рядом, сколько смогут, и оказавшись вдали, будут стремиться друг к другу со всей силой искр. Что бы ни случилось – они не будут друг другу лгать, они ничего друг от друга не скроют. У Старскрима было стойкое ощущение, что странно закодированные древние знаки имели свойство программных настроек, что слово здесь, совсем как в древних шаманских ритуалах у диких племён людей, равнялось действию, но пока у него не было желания это проверять. Зримо преодолевая сопротивление в незаживших ногах, Старвинд опустился на одно колено, коснулся губами ещё влажной от омывателя руки.
– Отец, я не могу присягнуть тебе как солдат. Не могу просить о счастье умереть под твоими знамёнами – покуда у нас не одни знамёна. Но прими мою любовь – дар, который я нёс тебе с самого рождения и пронесу до самой своей смерти.
какие-то хотел сноски, пометки сделать... Увы, забыл нафиг...
Я это написал. Я это набил. Я это готов выложить.
Это - третья уже каляка про этого моего несчастного ОС, которого я придумал на свою голову.
Я сопротивлялся. Это Стрекоза настояла, он ей чем-то глянулся, кстати, и не только ей. В общем, Коготь был вынужден, у него просто выбора не было.
При выборе названия Коготь закономерно столкнулся с филологической проблемой. Тоесть, желанием уместить в одном слове целый букет смыслов и понятий. "Воссоединение" - не только в значении отношений двоих, но и в том смысле восстановления, исцеления, который бывает, например, при склеивании двух половин разбитой вазы, и ещё что-нибудь про отражение, про подсознание, про двойничество...
Короче говоря, с русским языком Коготь обломался.
А потом Стрекоза предложила, слушая крутимого у меня на компе Моисеева, назвать - "Дитя порока", или какой-нибудь строчкой из этой песни, потому что она, по её мнению, вполне отражает взаимоотношения этих крылатых чуд. Ну, в части припева да, пожалуй... Короче говоря, Коготь сломал себе мозг насчёт названий окончательно. Коготь очень хочет найти себе кого-нибудь, кто будет давать названия его фанфикам вместо него.
Ну, на этом лирическая часть собственно закончилась, и далее - оно. Кого не отпугнёт... Там бред. много бреда.
Название: обрабатывается
Вселенная: Г1 с глюками о размножении (последствие этого глюка тут и фигурирует)
Пэйринг: крошка сын к отцу пришёл... Ну, вернее, отец к крошке сыну... Какой пэйринг нафиг, тут высокие разговоры...
Рейтинг: пожалуй, надо НЦ-17 - за сон
Предупреждение: правда не знаю, как и кому. Здесь ОС, здесь личные глюки кое-где, плевки в некоторые стороны (если кто поймёт, в какие - то честь ему и хвала), и возможно, в несоответствии характера кто-то упрекнёт... Плюс, там нечаянно проклюнулась моя специальность, ну, кто про что, так уж бывает...
Ну короче говоря, что написалось, то написалось.
Да, и ТФ мне не принадлежат. Кроме того, что с антеннками, отчасти.
Эпиграф. Не крутите пальцем у виска, сам знаю...
В Киевском храме премудрости бога,
Припав к солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась.
То слышали ангелы золотые,
И спящий в гробу Ярослав,
Доныне вьются слова простые,
Как искры у солнечных глав.
И если слабею – мне снится икона,
И девять ступеней на ней,
И в голосе грозном Софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей.
(А. Ахматова)
Припав к солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась.
То слышали ангелы золотые,
И спящий в гробу Ярослав,
Доныне вьются слова простые,
Как искры у солнечных глав.
И если слабею – мне снится икона,
И девять ступеней на ней,
И в голосе грозном Софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей.
(А. Ахматова)
читать дальше
Старскрим любовался рассветом. Дай бог, не последним рассветом в своей жизни, но первым за весьма долгое время – и потому именно так, именно любовался им, в молчании, в благоговении, глядя снизу, с земли, глядя внимательно, боясь пропустить хотя бы один элемент этого волшебного превращения ночи в день, не позволяя суетным мыслям в этот миг забредать в процессор.
В конце-концов, не могли не быть особенными рассветы на планете, где он вполне реально мог расстаться с жизнью, и лишь истинно малый шанс – который и был ему дарован – смог снова отсрочить уже, казалось, неизбежное…
Система смены времён суток и сезонов здесь была сложная. То, что сейчас наблюдал, во время ежеутренней прогулки, выздоравливающий десептикон – было, своего рода, «рассветом рассвета» после недавно бывшей Великой ночи, когда темнота стояла хоть оптику выколи (в силу чего и смогли произойти известные события), светило поднималось ещё невысоко, и, проплыв вдоль горизонта укороченный пока ещё день, снова скрывалось… Остывший за Великую ночь песок нагревался медленно, из всяких местных гадов уже активно копошились в нём только самые неприхотливые – впрочем, прихотливых форм жизни здесь и по факту не было, да и всей жизни было кот нарыдал.
Старскриму думалось, что сам он сейчас вполне подобен этой вот рассветной картине – так же вот медленно и постепенно восстанавливаясь после болезни, приобретя даже как временную привычку себе такую вот неторопливость – он и ходил сейчас, ввиду не до конца зажившей ноги, с дополнительной опорой, в просторечии палочкой, куда уж там рваться в небо.
Он не рвался. Но гулять, с тех пор, как встал на ноги, выходил каждый день.
Это нужно было для физической реабилитации, нужно было и для души, для того, чтоб побыть в тишине и подумать о многом.
До сих пор даже наедине с собой Старскрим умело избегал всяких там размышлений и к самому себе вопросов, но за последнее время что-то это изменилось, видимо, окончательно.
Оба корабля закончили ремонт и теперь запитывали батареи – что при таком пока что скупом солнышке процесс небыстрый, ну и плюс – негласно, но ощутимо – ждали его выздоровления…
Правда, он тут был не единственный тяжелобольной, но только ему – предстояло делать выбор… И слишком многое зависело от этого выбора. Так что поразмышлять, глядя в розовое с золотым небо, было о чём.
Последние несколько ночей Старскриму снились кошмары. Он, конечно, сказал об этом Ретчету – только о самом факте, для него и так было более чем удивительно участие к его здоровью, которое он долго и упорно списывал исключительно на профессиональный долг, и рассказывать о содержании этих кошмаров он пока был не готов. Ему и так слишком больно было находиться в таком концентрированном потоке самых разных эмоций и отношений – от ненависти (ну, это было закономерно и нормально) до любви (а вот этого он понять до сих пор никак не мог). Словно в контрасте холода и тепла. От этого камень давал трещины, не то что броня на сердце.
Сидящую на небольшом валуне фигурку он, как всегда, увидел издали. Рядовой воздушных сил автоботов Старвинд выходил на ежедневные прогулки примерно в те же часы и примерно в те же места, что и Старскрим, и столкнуться было легче лёгкого – хотя можно было, впрочем, и хоть целый день блуждать и так и не столкнуться.
Старскрим скользнул взглядом по крыльям – точной копии своих, задержался на алеющих ранах эмблем – он уже начал привыкать к этому зрелищу и даже находить гармоничным, а как резало оптику поначалу…
Автобот Старвинд занимал в его мыслях последнего времени лидирующее место, чему впрочем, удивляться не приходило в процессор. Днём ещё можно было трусливо отмахнуться от этих мыслей, но они возвращались и во сне, а сны контролировать было сложнее.
В этих снах был Мегатрон, тронный зал, и Старвинд там тоже был, и эти сны были так пугающе похожи на жизнь – только ещё страшнее тем, что себя он там видел как бы изнутри, и со стороны, и словно бы непривычная тишина при этом стояла – благодаря чему и не получалось отмахнуться от назойливых мыслей, от прямого взгляда внутрь себя, от такой непривычной честности.
Он не мог бы представить себе подобную ситуацию – но во сне она являлась сама, с завидной регулярностью, доводившей до злости, тоски и отчаянья. Он держал Старвинда, раздвигая ему ноги, а перед ним стоял Мегатрон, запустив пятерню в раскрытые паховые сегменты автобота, всё это – и тяжесть корпуса, и движение и трение пластин и деталей, и ухмылку Мегатрона – такую близкую и реальную, узнаваемую – Старскрим чувствовал и видел так ясно, словно это было реальнее самой реальности. Он был как бы гостем в себе самом, ничуть не удивляясь этой странной раздвоенности, одна часть наблюдала за другой – не только за действиями, но и за намереньями, эмоциями, и та и другая часть была им – и это было странно…
Он чувствовал, как поддаются под его давлением, расходясь в стороны, ноги Старвинда, как его корпус, так похожий на его собственный, бьёт мелкая дрожь – страха, негодования, неприязни, таких естественных и таких непостижимых, позабытых для того, кто его держит. Он удивлялся, почему Мегатрон оглаживает соединительную систему Старвинда правой рукой – обычно он использовал для этой цели левую руку. Пока не увидел, как, всё с той же медленной жуткой ухмылкой он прижимает дуло пушки к обнажённому порту и ощутимо надавливает, и одной половиной себя ужаснулся – самой этой бредовой идее, напрягшемуся от боли телу на руках, натужному треску раздвигающихся створок, расходящихся пазов, скрипу растягивающейся эластичной ткани – неужели это… действительно проникает внутрь? И в то же время это он подталкивал Старвинда навстречу этому дикому орудию, стараясь держать покрепче, раскрывать пошире, угодливо хихикая, отпуская сальные комплименты Мегатрону. А Старвинд – и не пытался вырваться! Дрожа всем корпусом, кусая губы, всхлипывая – он согласно двигался навстречу, подчиняясь движению державшего его, он пытался помочь руками – аккуратно убирая мешающуюся проводку, распределяя смазку для лучшего проникновения… И что-то в Старскриме натягивалось болезненной струной от того, что он не мог понять порой, где чьи руки. Кошмарная абсурдность сна – дуло всё-таки преодолело последнее сопротивление защищающих себя систем, всё же вторглось, оказалось внутри, и начало своё медленное, ужасное движение вглубь.
И в отдельные мгновения Старскрим не мог поверить – неужели слова похвалы, слетающие с его губ – его собственные? Да, очень терпеливый. И… способный, да. Совсем как он. Горячее, мокрое лицо прижимается к его руке, целует винтовку… И в этот момент Мегатрон спускает курок.
И Старскрим просыпается с криком, и бьётся с непонятка в путах медицинской аппаратуры, роняя что-то железное, что-то стеклянное… И прибегал Ретчет, тыкал его липучками каких-то установок успокоительных импульсов, что ли, сканировал, что-то говорил…
Пусть думает, что это какие-нибудь кошмары войны, пусть считает, что его личная боль. Так лучше, правда. А он, всю оставшуюся ночь проплававший на грани между оном и оффом, под копытами одичавшего табуна мыслей – вот ни дать ни взять, верное сравнение, потому что поди, ухвати хоть одну, осознай! – шёл, чуть рассвет, наружу, гулять, шёл в том числе чтоб увидеть издали до боли знакомый силуэт – жив, здесь…
Подойти, коснуться осторожно воздухозаборника, спросить участливо, как дела, как… самочувствие? После такого-то? Ну да, жив – и ходит, и даже улыбается, и поглядывает в небо – совсем так же, ещё не нетерпеливо, но уже обещающе. А ему – что снится? Это можно представить, но нельзя знать наверняка.
И всё же пошёл. Пошёл, нестройным шагом двух ног и одной опоры нарушая тишину и гармоничность пейзажа. Никаких особых заготовленных фраз в голове не имея – ясно же, что бесполезно. О чём, вроде бы, говорить? Как, какими словами?
Но в то же время, какими-то надо.
Цепочка следов на одном участке пустоши, где не камень, а мягкий песок, так похожа на его – Старвинд тоже ходит с опорой, а иногда – с хитроумным устройством, поддерживающим всё тело от возможного падения, бёдерные шарниры, которые пришлось заменить, до сих пор не притёрлись как следует, не совсем здорова была и одна нога. Но Ретчет не то что не запрещал Старвинду прогулки – напротив, на данной стадии выздоровления находил их полезной тренировкой. Старскрим испытывал дикую бездну мук от боровшихся в нём противоречивых желаний – узнать, как дела у молодого бойца, и не произносить это имя больше вообще никогда. Окружающие явно считывали это его состояние и ненавязчиво информировали. От чего хотелось выть ещё натужнее – какого шлака, спросил бы вот эту молчаливую пустыню впереди, они так вокруг него суетятся, какого вообще что-то делают специально для него или из-за него? Таким изощрённым способом Старскрима ещё не наказывали – будучи добры и внимательны, вызывая тем самым бурю непонимания, бессилия, ощущения своей… игрушечности, что ли? О, лучше бы смеялись, издевались в лицо, тыкали презрительно – чем вот так, с мягкой терпеливой улыбкой: «Нет, не настоящий ты злодей, не жестокий, не неумолимый, не безжалостный, что трус – положим, что подлец – допустим, но вот этому же мальцу чего-то взбрело рядить тебя в белые одежды, и сколько ты, усердно пыхтя, словно земной карапуз, ни стараешься устряпать их грязью – видно, одежды эти малец делал из пера земного животного гуся. Так что вот как с него, собственно…»
Нет, конечно, не совсем всё так. Точнее – совсем всё не так. Никто не мнил его идеальным, и не пытался даже. Просто ему дали шанс исправиться – хотя он не просил об этом, не собирался исправляться. Но его согласия до такой степени никто не спрашивал, что этому уже не было сил возмущаться.
И он же не возмущаться сюда вот шёл. Он шёл думать о жизни – иногда это необходимо и нервным самовлюблённым самолётам с непомерными амбициями.
Он о многом думал, многое вспоминал – что-то сам прокручивал в голове, что-то являлось непрошенным, но из всей своей богатой на события жизни, способной во многом напугать и умудрённых, ему вспоминались почему-то, с маньячным постоянством, эти два поцелуя – хотя как и поцелуями-то называть?
Воспоминание, пришедшее из оффа. Люди назвали бы это горячечным бредом, наверное – всё плывёт вокруг, плавится, словно картинка на полиэтилене, поднесённом к огню, и какие-то звуки – то громче, то тише, словно в конец переглючило аудиосистему, кто-то суетится вокруг – нормальная такая суета ремблока вокруг достаточно тяжело раненого, чего тут не понимать, и обрывки разговоров прорываются к нему как сквозь плотный строй помех.
Кажется, звучит имя Мегатрона, и что-то о какой-то подлости, и о времени, которое нисколечко не терпит, и о вопросах жизни и смерти… И Ретчет сердито отвечал, что здесь – тоже вопрос жизни и смерти, и тоже осложнённые отношения с временем, и если они хотят, чтоб он и дальше считал и изображал из себя добропорядочного медика – то пусть примут его ответ, не может, не может он абсолютно ничем помочь!
А Старскрим если и ловил нить повествования – что вообще происходит и о чём ведётся речь – то тут же снова терял её. Он только понял – что всё это как-то связано с ним, и что всё плохо, ужасно плохо, хуже некуда, и что от него, вроде бы, чего-то хотели, но Ретчет сказал – нет, и пожалуй, хорошо сказал, потому что одна только голова была сейчас объята таким огнём, раздираема такой болью, что сама даже мысль о перемещении куда-либо вызывала стойкую угрозу деактивации… Ну, по ощущениям. Ощущения вообще были слишком чётки и осязаемы, реальнее и понятнее самих слов – так, он чувствовал бессилие и досаду вокруг, чувствовал, что окружающими медленно, но верно завладевает такое отчаянье, в котором нет даже места естественной ненависти к нему, а ему – ему досадно это всё понимать, досаднее досадного быть причиной подобного, но увы – даже желание сбежать бы от всего этого куда слабее яростного верещания плоти – оставьте, оставьте, не трогайте меня, мне больно, мне даже уже не страшно – слишком всё затопила боль…
И голоса куда-то ушли, и картины, мельтешившие и переливавшиеся – тоже, и он остался вроде бы один в тишине, в полумраке… Но покоя они не принесли. Разве только ненадолго.
А потом ненадолго успокаивалось круженье-броженье в обмен на столь ужасающую слабость, что это было, пожалуй, даже потяжелее – и даже думать было больно, но невольно думалось… А потом в фокус зрения – какой там фокус, силуэт узнаваем, и ладно – выплыл автобот Старвинд, подошёл к платформе – весь какой-то странно спокойный, собранный, решительный, это сквозило во всех движениях, черт лицевой пластины-то было не различить, остановился, возможно, что-то сказал – аудиосенсоры, словно бы обложенные толстым слоем ваты, не пропустили бы всё равно ни слова. Но тонкие губы, коснувшиеся руки раненого, замершие на миг – краткий миг, достаточный для клятвы, для признания, для обещания – он почувствовал…
Он вышел. Размазались светлым пятном такие похожие на его крылья.
А в следующий раз он увидел его уже на соседней платформе – изломанного, едва не обесточенного – и улыбающегося, и с глазами, пьяными от боли…
И день за днём – точнее сказать, суточный цикл за суточным циклом – никуда было не деться от этого соседства, ведь не проваляешься всё время в оффе, и в соседний отсек не уползёшь, волоча за собой всю прикрепленную аппаратуру. Как только почувствовал в себе силы – и как только Ретчет отсоединил большую часть проводов – сумел кое-как подняться, сначала держась за края платформы, потом вполне самостоятельно, подошёл, заглянул в неподвижное, скованное напряжением не оставляющих, видимо, даже во сне боли и ужасных воспоминаний лицо, это лицо, чем-то – не всем – похожее на его. Ему пришлось нагнуться близко-близко, чтобы вообще что-то разглядеть – сбоящая оптика то и дело «полосатила» или показывала тёмный экран. Светлое, тронутое тревогой лицо – с менее резкими и нервными чертами, так что кажется, в этой-то схожести, чем-то нереальным, сном, где встречаешь своего двойника… Если на Земле идентичных близнецов разлучить на как можно более раннем этапе, и одного воспитывать в любящей семье и в кругу друзей, другого же с детства кормить картинами боли, зла, несправедливости, безнадёги – их лица в итоге станут совершенно разными, настолько разными, что, возможно, с беглого взгляда в них и не признать будет родных братьев. Вот сейчас Старскрим и вглядывался в это искажённое своё отражение – или же искажённым, больным отражением являлся на самом деле он?
А потом его губы невольно прижались к белому холодному лбу. Он сам не знал, как, зачем это сделал, и от предвкушения того, что сейчас это придётся как-то самому себе объяснить, поспешил поскорее покинуть медотсек.
Нашли его почти у самого выхода из корабля – всё-таки слишком слаб ещё был, и слабость эта догнала таки…
Вернули. Никто никаких причин, конечно, не знал, и толковали себе, может, как попытку побега, но скорее всё-таки – как бред тяжелобольного, в горячке и до него многие порывались вскакивать и куда-то мчаться. Кто бы мог себе представить, что смутная вырожденческая мысль была – уйти просто прочь, со всем проститься, со всеми, затеряться где-то в этой бесконечной пустыне, позволить там окончательно угаснуть искре самосознания…
Не пустили, не позволили. Ну ладно.
Он обернулся. Неистовой нежностью полыхнула лазурь, вскочил неловко, едва вспомнив вовремя про опору, стоял теперь – весь дрожащий от волнения, хотя может, конечно, и больная нога была тому виной… Если б вдруг на этом песке цветок вырос – и теперь качался бы на ветру, цвёл, радуясь солнцу и немного стыдясь такой своей заметности посреди пустыни – вот это бы, пожалуй, то же самое было.
Уже не сбежишь. Сам ведь шёл именно сюда, выбрал одно из сотни возможных направлений. Так что выдавил из себя – и вопрос о самочувствии, и ответное заверение о прекрасном своём, и стоял, молчал, о многом желая спросить – но это же как во рту языком перекатывать разноцветные камешки, выбирая какой-то один – языком выбирая, наощупь!
А в голове всё стояли – эти два поцелуя, больным сознанием просящиеся в один, и снова странная раздвоенность – но слава богу, не такая уже, не страшная: пока одна сторона мучительно искала слова, другая – иррационально ликовала, любуясь своими чертами и своей статью, всем тем, что он привык провозглашать как безупречное – теперь отдельно от него стоящим, вот где самолюбование сикерское новые оттенки может приобресть…
А ещё выворачивала искру безупречность Ретчетовой работы – все эти поблёскивающие новенькие детали, выправленные и заново отлакированные вмятины… Да, всё как будто исправить можно, Ретчет – кудесник, раз уж даже его возвратил с последней черты… Но вот память – не заменишь, не исправишь…
Старскрим плохо себе представлял, что на его месте должен чувствовать нормальный трансформер, он и семей нормальных давно не видел, ни у кого из его соратников семей, насколько он знал, не было. Фемки заботятся о молодняке – это естественно и понятно, но какова роль стандартного во всём этом, что содержится за понятием «отец» - понятием, которого, как и большинства мирных, добрых понятий, он до сих пор избегал. И всё же тогда, когда его губы тогда ощутили холодный металл лицевой пластины, так похожей на его собственную – ему почувствовалось вдруг, и, наверное, это-то именно и напугало больше всего – что он делает нечто правильное.
А может – и неправильное, конечно, это смотря с какой стороны смотреть. Но всё же решился, задать этот проклятый вопрос, жгущий изнутри:
– Старвинд, скажи… Ты… у тебя… кто-то уже был? До… этого?
Видно было, какая буря пронеслась по всему существу автобота, видно было хотя бы по тому, как нагрелась лицевая пластина, в какое беспокойство пришли тонкие синие пальцы, сжимающие опору… Но раз отец спрашивает – нужно ответить, ответить почтением на интерес и беспокойство.
– Понимаешь… - Старвинд наконец собрался с силами, словно набрал воздуха в грудь и нырнул, - у нас так… Когда молодой собирается… ну, вступить в отношения с фемкой, то кто-то старший его… готовит, обучает… этому.
Закончил своё объяснение – и замер, съедаемый самим собою от стыда и смущения, готовый, явно, сквозь эту каменистую твердь провалиться.
А что Старскрим? Ну, стоял, хлопая какое-то время открытым ртом. Несколько… шокирован был, да. Обучение… Надо же… Хотя с автоботов вполне станется, это в их духе, да. Наставничество… В подобных вопросах… и… такими методами… Дичь, на первый взгляд.
Но на второй – зато личная ответственность за обучаемого, зато собственным телом ощущается… освоенность предмета. Специфика устройства трансформеров в том, что помимо чисто физического контакта можно установить параллельно и контакт информационный, и пересылать пакетами свои ощущения, свои мысли, своё отношение – что, естественно, усиливает ощущения партнёра. Так свет, многократно отражаясь, наполняет собой всё…
– Значит, у тебя… фемка есть?
– Мы собирались вступить в союз, - кивнул Старвинд.
– Ещё не вступили? Тоесть… ты только готовился к этому?
– У нас было всего несколько… уроков.
Уроки… Старскрим попытался представить себе нечто подобное в десептиконских декорациях и усмехнулся.
Нет, тоже уроки… В своём роде. Уроки жизни. Первый раз это происходит слишком рано, чтобы даже осознать в полной мере, чтобы не оставить потом в памяти смазанным тёмным пятном – мрачный неосвещённый переулок, или нехорошее заведение, куда зашёл по ошибке в первую увольнительную, когда первый раз отпустили одного в город, или даже спальня в «родном» воспитательном доме, или тренировочный зал, где свирепый тренер с усмешкой долго наблюдал за неудачами ученика, а затем…
Волчьи законы, сказали бы люди. На Кибертроне волков нет, сравнивать не с кем. Здесь сами себе волки.
Что там за осознание – торжество права сильного, вторжение без вопросов и объяснений, как только ты начинаешь что-то из себя представлять, особенно если представляешь нечто «смазливое». А затем становишься старше, сильнее и делаешь то же самое, и считаешь это уже естественным. И с тех пор продаёшься тому, кто сильнее – иногда просто за то, чтоб не ощущать его кулаков, и берёшь того, кто слабее – если намного слабее, то и не спрашивая согласия, а если ненамного – то торжествуя таким образом. Нет, конечно, не голытьба – элита, военные, поэтому никому не принадлежишь, не трудишься за кормёжку в каком-нибудь притоне, не принимаешь в «Домах отдыха» высокопоставленных навороченных громил, не предлагаешь себя на третьесортных заправках… Просто борешься с такими же, как ты, утверждаешь себя. В процессе всего этого теряя и память, и понятие о каком-то там чувстве, о взаимопостижении личностей, о стремлении к обоюдному удовольствию и гармонии отношений…
Да, однажды коннект перестаёт быть только насилием и совершается уже из общего интереса, уже с равным – в порядке дружеского перепиха, в общем, оба могли бы этого избежать, но не захотели. Но чувства, истинного взаимопроникновения нет и здесь, и иногда кажется – что и не будет уже, и не бывает. И быть чьей-то игрушкой, то сопротивляясь, то униженно поддаваясь – уже не кажется чем-то немыслимым и выворачивающим наизнанку, и напротив даже, это кажется желанным, потому что в этом – надрыве, боли, страхе, напряжении – чудится былая свежесть ощущений…
А эти обучают личным контактом свой молодняк для того, чтоб они имели наглядное представление о процессе.
– И… Кто же был твоим учителем?
Смутился ещё больше, если только это возможно.
– Проул. Тоесть, у нас пока был только один полный контакт…
При этих словах Старскрим ощутил странное недовольство. Проул? Нет, может, оно и неплохо, Проул – сильный и опытный воин, наверняка немало имеющий и любовных побед… Но что он знает о самолётах, скажите на милость? Чему там может научить самолёта этот колёсный? Разве он знает, как мы мыслим, как чувствуем, где у нас тонкие и слабые места, что и как на нас действует?
Нет, это смешно, конечно – рассуждать подобным образом. А вот он – что, смог бы что-то лучшее дать?
А эта девочка – интересно, какая? Что за трансформ, самолёт или, может быть, колёсная?
Хотелось самому себе по шлему настучать, за такие мысли-вопросы, но сложновато, да и не при нём же?
И как-то так они стояли друг напротив друга, а потом так же разом сели на камни, почти соприкасаясь коленями – больные ноги-то устают.
И голубые глаза цепким, строгим взглядом нашли алые.
– Отче, - Старвинд употребил древнее, высокое обращение к породителю, бытовавшее прежде на Кибертроне, которое адекватно можно перевести именно этим словом, - я должен быть откровенным, хоть может, ты вовсе и не хочешь об этом.
Старскрим вздрогнул. О чём это он? В то время, как его мысли занимало созерцание изящных синих пальцев – таких же, как у него, только не запятнанных так чужим энергоном, не изощрённых настолько в извращённых утехах, этих самых пальцев, во сне путавшихся с его на напряжённых белых бёдрах. Ужас из сна вползал в день неким морозным веяньем, какое бывает весной от оврагов, где ещё лежит снег, когда хочется поскорее выползти на солнышко, где оно больше припекает, выгнать этот холод прочь...
– Ты знаешь – я не могу жить в покое, не зная, в безопасности ли ты… Точнее – зная почти наверняка, что ты – не в безопасности… Меня замыкает от ужаса при одной мысли о том, что ты туда вернёшься… Однако же у меня нет надежды на то, что ты туда не вернёшься, так? Говорят, что десептикона не переделать… Говорят, что это процессорная болезнь такая, переворачивающая всю личность, говорят – а я не знаю, верить ли, может, ты мне ответишь? Хотя говорят, что верить тебе – это первый шаг к неотвратимому самоубийству… Но если не озвучить словами – всё равно никуда не денется уже существующее. Ты не пожелаешь остаться с нами, а я не могу последовать за тобой – что же мне делать? Были моменты отчаянья, были чёрные мысли – попросить тебя взять меня с собой, убедить в этом твоё командование – принять меня уборщиком базы, или помощником ремонтника, или ещё для каких-нибудь услуг, какие вам нужны – поверь, мне теперь уже не страшно… С одним только условием – не заставляйте меня принимать знак и становиться воином, выходить в бой против своих, не заставляйте меня хотя бы каким-нибудь образом касаться вашей войны. Просто чтобы быть рядом с тобой и иметь возможность встречать тебя после боя – живого… Но по истечении этих чёрных минут я понимал, что не могу предать знак никаким образом, и таким тоже. Я не смогу стереть алый символ со своих крыльев – но не смогу и позволить ему быть под сводами вашей базы, в рабских кандалах – пусть и ради тебя… Да, ты можешь смеяться, а можешь плеваться на это – автоботы, им важнее их идея… Но у нас есть идея, а может – мы есть у идеи, ею бьются наши искры – наверное, я виноват, что моя бьётся ещё и любовью к тебе, но как мне искупить, изменить эту вину? Если б я мог просто умереть за тебя – мне было бы хорошо, наверное, да, но превыше подвига умереть подвиг – жить…
Старскрим слушал эту речь – порой такую взволнованную и изобилующую такими странными, малопонятными словами и выраженьями, что могло показаться, что Старвинд говорит на ломаном, а то и вообще на старокибертронском.
– Ты ведь не можешь – как это говорится – изменить свою суть, стать автоботом. Но и я не могу изменить свою суть… И даже того, что в сути этой умещаются и верность знаку, и влечение к тебе. Я мог бы пойти лично за тобой, быть твоим телохранителем, проводником и исполнителем твоей воли, творителем твоей мечты… Но я родился автоботом. Ты родил меня автоботом. Скажи же – что мне делать?
– Жить, - Старскрим отвернулся, обнаружив внезапно, что от странной жестокой поломки омыватель хлынул по лицу потоком и никак не хотел останавливаться, странно, Ретчет же только вчера осматривал всю голову, сказал, что всё в порядке, - жить, забыть про меня, разве ты не знаешь, Старвинд, разве кто-нибудь ещё не знает, кто я такой? Я сама ложь, сама подлость, нет того, доверившегося мне, кого бы я не предал. У меня нет других интересов, кроме своих собственных, ради них я пойду на преступление, обману, подставлю, унижусь, стерплю боль, причиню боль сам… Порог моей чувствительности много ниже, чем твой, много-много ниже. Я избивал и унижал тех, кто меньше и слабее – по приказу более сильного или по собственному желанию, я лгал про того, кто мне не нравился, его недругу – или, того хуже, его другу, лгал серьёзно… И потом с улыбкой смотрел на расправу. Я стрелял в спину и свои преступления стремился спихнуть на кого-то другого. Я ползал на брюхе перед тем, кого люто ненавидел, и сдавал ему тех, кто вместе со мной участвовал в заговоре против него. Я пользовался любой возможностью, чтобы упрочить свои позиции, я шёл на любые унижения…
– Почему же на это последнее унижение – остаться у автоботов – ты не можешь пойти? – тихо спросил сзади Старвинд, - почему же только тут ты вспоминаешь о гордости?
Мир в потоках омывателя плавился, искажался. Словно тогда, в бреду… Когда вокруг спорили о жизни и смерти… Спорили! Чего там было спорить – выкинули бы этот издыхающий хлам под ноги Мегатрону, он лично вот так бы и поступил. А потом этот мальчик вошёл, неестественно прямой, собранный, серьёзный, и склонившись, поцеловал его руку, и вышел… Едва ли надеясь, наверное, что вернётся.
– Я грязен – выражаясь вашим языком, Старвинд. Я не сделал в жизни ровно ничего хорошего, ничего, за что меня можно пощадить, а если и сделал – то это потонуло, как песчинка в море. Я никого никогда не любил, и никто, разумеется, не любил меня. Меня ненавидели – и сражались со мной бок о бок, как и теперь меня ненавидят – но терпят рядом. Это норма, малыш.
– Неужели ты не хочешь ничего изменить?
Рука легла на изгиб крыла – таким волнующим, нежным прикосновением.
– Ты одно хорошее в жизни уже сделал – меня. И может, ты когда-нибудь поймёшь, что связь не может быть односторонней. Если я – никогда не один, потому что есть на свете ты…
– Односторонняя связь может быть! – огрызнулся десептикон, - сам знаешь, когда рацию ставят только на приём или только на передачу… Отключи эту дурацкую рацию, Старвинд, выкини её в пропасть. Пусть нам обоим ничто не мешает быть теми, кто мы есть.
– Обоим? – все сенсоры спины разом ощутили это приближение, а потом руки легли на его плечи, сомкнули объятья, горячий шёпот обжёг решётку на шлеме, - почему же я не могу просто не выпускать тебя, вот так? Почему, любя тебя, издеваюсь над собой, да и над тобой, позволяя тебе называть своей свободой то безумие, которое тебя едва не убило?
Старскрим попытался обернуться, но руки автобота сжались крепче, шёпот у аудиосенсора стал жарче, горше и как-то пугающе:
– Скажи, зачем тебе – эта Вселенная? Неужели ты прожить не можешь, не обладая ею всей? Неужели на полном серьёзе находишь скучным жить, не властвуя больше ни над чем, кроме собственной жизни? Но ведь над своей жизнью ты сейчас тоже не властвуешь, Мегатрон властвовал над твоей жизнью, война, ненависть – к самому себе ведь ненависть, Старскрим! – но только не ты сам… Скажи, зачем тебе эта война – неужели не стреляя, не вырывая жизнь из чужих корпусов, ты не можешь жить? Неужели тебе настолько хочется быть великим, что при этом ты сумел забыть, что такое истинное величие? Зачем тебе Мегатрон? Неужели без ваших жестоких игр, без того, чтоб выбиваться из-под его власти и пытаться установить над ним свою власть, ты не чувствуешь себя живым? Неужели вопрос владения и хозяйствования должен стоять вместо вопроса привязанности, доверия, союза? Я прошу тебя, я молю тебя – не будь его! Ничьим не будь, только своим! Неужели он настолько сумел изменить, отравить тебя? Нет, не верю! Не верю!!!
Жаркий крик достиг, кажется, небес… Во всяком случае, в искре Старскрима болью отозвался. Алое солнце отрывалось от горизонта иррациональной каплей крови, которая против всех законов физики падает не вниз, а вверх.
– Счастливый ты, Старвинд, раз можешь верить. Или не верить. Но ваша сентиментальность вас всех приведёт к гибели. Нельзя только верить, во что заблагорассудится, надо ещё и смотреть фактам в лицо.
Старскрим наконец вывернулся и сумел обернуться. Старвинд стоял перед ним, без опоры, готовый вот-вот упасть – но стоял.
– Значит, я для тебя только автобот, враг? Ну тогда стреляй, что ли? Только не рассчитывай, что я соглашусь умереть так просто – теперь. Я буду сражаться за тебя – слышишь? До последней капли энергона, до последнего оборота в вентсистеме. Я не могу позволить тебе умереть, и если я даже поддамся слабости и отпущу тебя – то потом, опомнившись, всё равно найду, настигну, ты упрямый – но и я упрямый.
Старскрим что-то хотел сказать. Что-то едкое, определённо, убийственное даже. Но вдруг взорвался – словно правда, какой-то механизм внутри сработал – слезами, бессвязным лепетом, то ли протестами, то ли просьбами, то ли жалобами, вновь картинка мира смазалась – сначала в разноцветное пятно, потом пятна и вовсе попытались собраться в спектр, а оттуда в неразложенный ещё свет…
Есть такое явление, такое понятие – вечная мерзлота. Это земная твердь, круглый год скованная льдом, недолгое лето, недостаточно горячие лучи солнца не в силах пробить вековой холод. Не дай бог вам её долбить, дело это трудоёмкое и малоприятное, единственный путь взаимодействия – все работы производить в верхнем, хотя бы иногда оттаивающем слое почвы, либо же на ней, на мерзлоте, возводить опоры для зданий и сооружений – и они будут стоять, сколько стоит эта мерзлота. Но если проложить, например, прямо по этой вечной мерзлоте трубу отопления – то и эта вечная мерзлота начнёт оттаивать, сначала вокруг этой трубы, потом тепло будет передаваться дальше… Неизвестно, насколько хватит силы одной этой трубы, неизвестно, каково будет её будущее и будет ли оно вообще, но изменения она на самом деле вызовет колоссальные – оттаивание одного участка повлияет и на соседние, вызовет смещение пластов почвы, проседание – и в конце-концов, где-то наверху рухнет казавшееся нерушимым здание.
Нечто подобное произошло и теперь. Ощутивший вполне, как разницу между холодом и теплом, разницу между жизнью без любви и жизнью с любовью, подобной вот этой – Старскрим чувствовал, как ломается этот лёд, крошится бетон, рвётся сталь, рушится прежнее устройство мира, чтобы никогда уже не возвращаться, он плакал, как эта бывшая вечная мерзлота, каплями омывателя сбегали бывшие кристаллики льда. И уже не сопротивлялся рукам, обнимающим его, и губам, целующим шлем, воздухозаборники, пригашенную, замутнённую оптику. В образовавшуюся трещину хлынуло то, что столько времени пробивалось туда – ощущение, осознание любви. Волшебство подобия, родственности, искры, готовой биться с его искрой в унисон. Никогда прежде не испытывал он подобного – даже с братьями, потому что по сути, братьями они были больше между собой, чем с ним. Они многим различались, но многим и были схожи, издали их можно было спутать, и дело не только в раскраске. Старскрим выделялся на их фоне не только своей плакатной яркостью, не только своей показной выпендрёжностью и скандальностью. Нет, наверное, отдельно от них он стоял именно из-за своего внутреннего непокоя.
Хотя, покажите десептикона, у которого был бы внутренний покой… Говорят, например, что все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные семьи несчастны по-разному. Эту поговорку придумали, наверняка, глубоко несчастные люди. Люди, убеждённые, что добро, счастье, радость, удовлетворённость имеют некую законченную, потолочную величину, за которой уже нет ни смысла, ни развития. Что страдания и боль, агрессия и разрушение – неизбежный и ничем не заменимый двигатель прогресса.
Старскрим не знал ничего о жизни в счастье, равно как и о семье. Но теперь он понял, что готов узнать и эту сторону. Больше не бежать этого знания по одной лишь отговорке, что эти приторные сказки об идеале ничего не имеют общего с жизнью вообще, его жизнью в частности. Потому что сейчас он увидел – и открытие поразило его, гениальностью своей простоты – что вот они все – счастливы. Счастливы не приобретённым и неизменяемым чем-то, как мог бы быть счастлив, допустим, лидер огромной империи, на власть которого никто не покусится, или богач, всех капиталов которого не съест за всю жизнь никакая инфляция. Они счастливы в процессе. Ретчет, бдящий суточные циклы над тяжелоранеными, глотающий принесённый кем-то энергон и не чувствующий его вкуса, короткими рыками посылающий тех, кто напоминал ему о надоевшем «побереги себя», вырывающий пациентов из самых когтей смерти – или, увы, не вырывающий. Прайм, ни на один миг не перестающий ощущать бремя ответственности – за каждого бойца, за каждую жизнь, продолжающий идти вперёд несмотря на потери – переживал бы так Мегатрон о своих павших, продолжающий идти к победе всё равно после каждого поражения, не боящийся этих высоких, горьких, таких уязвимых слов. Их жизнь вовсе не безоблачна, вовсе не приторна и сусальна – да кому могло бы придти в голову такое сказать? – их жизнь покрыта горьким пеплом и пронизана несмолкающей памятью – и всё же они счастливы. И этот мальчик, стоящий перед ним – счастлив, хоть два чувства, два долга и разрывают его существо надвое. Счастливы ли они убеждением, что их дело – правое, или счастливы своим мирным настроем, тем, что у них есть и другие дела, кроме как кого-то ненавидеть и желать уничтожить врага? Губы сами собой что-то говорили, Старскрим уже потом, с удивлением, осознавал, что он говорит.
Не вспомнить, кто и когда научил его этой бредовой старокибертронской формуле – на столь древней кодировке, что полностью, дознаково, это перевести не смог бы никто, но отдельные элементы были тем не менее понятны. Это была клятва преданности, просто в целом одного трансформера другому, не военная присяга и не брачные узы, а в общем признание своим неотъемлемым необходимым, самое сильное и возвышенное, что было на этой планете придумано – и оттого малоиспользуемое, потому что, как над всем полусвятым, полубредовым, над этим смеялись, этого и побаивались. Старскрим держал эту формулу как запасную карту – чтобы, в очередной пик недоверия, принести её как клятву Мегатрону, он не сомневался, что сможет нарушить её. А сейчас чувствовал, как по-новому осознаются-отображаются в нём разрозненные знаки, складываясь в цельную и вполне, более чем, понятную картину, слушал, как отдаётся эхо… Нет. Это губы младшего повторяют, символ за символом, знак за знаком – не сбиваясь. Звуки сливались… Как те два поцелуя в охваченном тоской и смятением сознании.
– Старвинд, скажи… А… твоя мать – где сейчас?
Ласковое касанье переползло с крыла на междукрылье. Сигнал принятия, поддержки, покровительства, и – благодарности. Лёгкая печаль.
– Я не знаю точно, увы. Вместе с другим мирным населением она отбыла в одну из колоний – это последнее, что я знаю. Связь с этой колонией потеряна – но насколько я знаю, это отдалённый, мирный сектор, так что связи, скорее всего, нет из-за электромагнитных помех, они там сильные, а корабли не ходят уже из-за войны. Да, так очень грустно, но так безопасно.
– Мы же… Я хотел сказать, что хотел бы… ещё увидеть её.
– Конечно, отец. Когда окончится война… Или хотя бы установится перемирие.
Когда окончится война… Готов ли он, десептикон, отказаться от своей идеи завоевания и господства – хотя впрочем, верит ли он в неё по-настоящему? Нет, конечно, он пока не готов стирать со своих крыльев зубастую сиреневую эмблему – это было бы ложью, слишком глубоко она выжжена в нём. Но он уже готов видеть на таких же крыльях символ противоположный. Он уже готов признать, не отказываться от этой связи между двумя искрами. Он дал клятву, он принял клятву в ответ. Что бы ни случилось, они не пойдут друг против друга. Что бы ни случилось, они будут рядом, сколько смогут, и оказавшись вдали, будут стремиться друг к другу со всей силой искр. Что бы ни случилось – они не будут друг другу лгать, они ничего друг от друга не скроют. У Старскрима было стойкое ощущение, что странно закодированные древние знаки имели свойство программных настроек, что слово здесь, совсем как в древних шаманских ритуалах у диких племён людей, равнялось действию, но пока у него не было желания это проверять. Зримо преодолевая сопротивление в незаживших ногах, Старвинд опустился на одно колено, коснулся губами ещё влажной от омывателя руки.
– Отец, я не могу присягнуть тебе как солдат. Не могу просить о счастье умереть под твоими знамёнами – покуда у нас не одни знамёна. Но прими мою любовь – дар, который я нёс тебе с самого рождения и пронесу до самой своей смерти.
какие-то хотел сноски, пометки сделать... Увы, забыл нафиг...
@темы: Г1, фанфег, Трансформеры, Слэш
-
-
21.02.2009 в 03:38Счастливый самолётик, как его любят-то. *Про себя* Хотел бы я так...
Коготь, ты просто - психолог, многое... очень многое увидал. Даже страшно.
*Мечтательно* Хочу научится так же писать чтоб Искру рвало на части... Да не скоро моим чувствам станут верить, вот бы мне самому научится им не верить... жить станет куда проще. *Улыбнулся*
-
-
21.02.2009 в 07:41Присоединяюсь к Зорьке. Ты многое увидал.
Хотя, покажите десептикона, у которого был бы внутренний покой…
Бывает, но ненадолго. Ибо десептикона действительно нельзя переделать. Если твоя жизнь была отравлена настолько, что ты вступил на этот путь, то уже не свернешь... Даже если полюбишь кого-нибудь.
Ладно, это уже мои личные тараканы, не обращай внимания.-
-
21.02.2009 в 08:23Ххотя меня все равно смущает в этой серии 1 момент - за что он любил Старскрима? Просто за то, что тот его отец? Опираясь лишь на это? Меня этот вопрос слишком долго мучает - ибо сие есть загадка. Я понимаю, как можно любить нерадивого отца, да. Хорошо понимаю. Но любить только за факт существования, за то, что данный трансформер есть твоя альфа... хм...*
-
-
21.02.2009 в 16:15Тут по моему вопрос стоит вопреки чему, а не за что. То что за что-то не есть любовь, ИМХО. Можно уже дальше когда знаешь что тебя любят интересоваться за что, только врядли осмысленно скажут если любят. Зато если всё поверхностно, то опишут многие страницы дифирамбами. Сорь, это я уже в собственные дебри полез)))
-
-
21.02.2009 в 16:27Я тоже люблю так говорить
-
-
21.02.2009 в 17:37ПС. Я сам никогда не понимаю по каким причинам влюбляюсь в то или иное существо и по каким порой не могу влюбится в собственный идеал. Ну вот если судить по моему вкусу, то подходит по всем пунктам существо, а я не могу полюбить и всё тут. Так что наверное тут что-то глубже внешности и качеств...
-
-
21.02.2009 в 17:45Так что наверное тут что-то глубже внешности и качеств...
Ну... есть еще такое понятие, как родство душ
-
-
21.02.2009 в 17:56Хех, как раз наоборот чаще всего не родственность, а противоположность привлекает.
-
-
21.02.2009 в 18:09Хех, как раз наоборот чаще всего не родственность, а противоположность привлекает.
Плюс на минус?))
-
-
22.02.2009 в 01:46www.diary.ru/~Nemo-dark/p53617051.htm
Рыдал как ненормальный. первая мысль была: там есть что-то смешное?
Зорь, неужели... правда, впечатляет? Я думал - фигню пишу (ага, но остановиться не могу), тем более что тема "детишек"...
Коготь, ты просто - психолог, многое... очень многое увидал. Даже страшно. Серьёзно? О.о Я как раз боялся, что в неканоничности обвинят...
И тебе... Не противно, как оно тут всё написано? Ну, то, что Скрим поддаётся?
astrotrain1988 Спасибо). Ну, насчёт возможно-невозможно - тут всегда субъективизм... Я вот написал так, но тот, кто знает Скрима "изнутри шкурки"... В смысле, имеет об этом своё понимание... мог бы поспорить.
Doomstalker мальчик, конечно, удивительный получился... уж это точно. Удивляет и удивляет, меня самого. Что ты там про авторский произвол-то? Но всё же... правда не понимаю, чего он вам всем так. Значит, народу не хватало маньячно одержимого наивного автобота?
хотя меня все равно смущает в этой серии 1 момент - за что он любил Старскрима? Ты знаешь, меня этот вопрос тоже смущает... В жизни я, как ты мог понять, не склонен любить родню "просто за то, что оно есть". И вроде бы полностью с тобой согласен - для любви всегда есть основания.
А здесь... Одержимость - это Стрекоза правильно подметила. Старвинду Старскрима до слёз жалко просто, и само то, что Старскрим там, извиняюсь, под Мегатроном лежит - мальчишке хуже ножа, он в лепёшку расшибётся, но из плохой компании папу заберёт. Попутно промыв мозги на любимую автором тему "Сонечка, ну неужели вам нравится так жить". Плюс, принцип подобия - отец и сын похожи внешне и конструктивно. тоесть, друг для друга они - самые похожие существа, хотя бы в плане устройства. В плане психики - конечно, нет. Но общие черты есть...
Если угодно за что-то - за внешность...
-
-
22.02.2009 в 02:16Правда. Ещё как.
И тебе... Не противно, как оно тут всё написано? Ну, то, что Скрим поддаётся?
Оно как раз логично, сикер эмоциональный. Вот если бы рядом был кто из свидетелей ни за что бы не поддался чувствам. Для меня так через весь сериал белыми нитками проходит желание истребителя чтоб его оценили и полюбили. Гордость в этом не даёт признаться. И эти постоянные покушения больше похожи на тренировки, проверки простит ли Мегатрон? А он всепрощающий дурак, не может дать уверенность самолёту вот пусть тогда учится.
Напоминает строки из оперетты "Американская комедия?!":
"Надёжным быть, надёжным быть
Ты должен быть надёжным!
- Как я могу надёжным стать,
Когда надежды нет..."
Там как раз происходит спор правой руки и главаря банды ганстеров.
-
-
22.02.2009 в 02:35человенормальные в общем чувства пробудить. Ну, и его неоценимый плюс тут в упрямстве именно... Зорь, ты радуйся, что у тебя такого сына нет... поймал бы и не отпустил...хотя... и без сына есть кому...
А в сериальных образах определённо каждый находит своё... Такие дикие идеи бывают порой...
-
-
22.02.2009 в 02:51хотя... и без сына есть кому...
*Вытянул шею и по птичьи приподнял подвижные пластины брони*
Хде? О_О *Оглядывается целясь по кустам из винтовок*
-
-
22.02.2009 в 02:57Хде? О_О да нешто ты думаешь - предупреждать буду, Зоренька?
а вообще - ты многим нравишься, так что живи в вечном страхе
-
-
22.02.2009 в 03:20Вот вечно Вы нападаете из-за угла. *Смеётся* Многим? Ничего у меня надёжная защита стоит.
-
-
22.02.2009 в 03:45А в остальном... Ох, Скрим... Боюсь, моя больная фантазия тебя однажды всё же добьёт...
-
-
22.02.2009 в 04:01Не надо меня добивать, я жить хочу! Ыыы... сам себе удивился, и в самом деле хочу.))) Я дорог себе как память.
-
-
22.02.2009 в 12:28Наивного трансформера всегда не хватаетХ) Такого непорочного, верящего в лучшее и т.п.Х) Это я уже давно понялХ)
Одержимость - это Стрекоза правильно подметила. Старвинду Старскрима до слёз жалко просто, и само то, что Старскрим там, извиняюсь, под Мегатроном лежит - мальчишке хуже ножа, он в лепёшку расшибётся, но из плохой компании папу заберёт.
Ну, на эту тему мы сегоня говорили, и добавить мне особого нечего)) В принципе, я пока ехал, эту одержимость... ну... понял... Благодаря тому же Риперу, кстати. Когда ты нуждаешься в отце, которого нет, ты начинаешь его любить... заочно... И вот отсюда и может вырасти одержимость. особенно если мать ее подпитывает)
-
-
22.02.2009 в 22:25Doomstalker Такого непорочного, верящего в лучшее ну, мы с тобой в этом смысле выполнили долг перед обществом... И перевыполнили...
ну... понял...
особенно если мать ее подпитывает) про мать ничего не знаю...
-
-
23.02.2009 в 08:17Ну... хорошего много не бывает
(теперь бы ещё мне понять...) Поймешь))
*жалобно* Рипер... если что... у тебя ДВА альфы...
А тут о Рипере ни слова
про мать ничего не знаю...
Ну, это как простое предположение
-
-
23.02.2009 в 23:47-
-
24.02.2009 в 04:57А вот бояться не стоит
-
-
24.02.2009 в 16:49-
-
24.02.2009 в 16:55На что именно?))
-
-
24.02.2009 в 17:20-
-
24.02.2009 в 17:26-
-
24.02.2009 в 21:19-
-
25.02.2009 в 08:11-
-
25.02.2009 в 20:31-
-
25.02.2009 в 20:32