понедельник, 15 сентября 2008
Рок Ван-Рэд, глава мардуков и младший помощник заместителя министра экономики по вопросам автоматизации*, метался в своей постели в странном горячечном сне, в котором, однако же, ему не было ни капли жарко. Впрочем, о том, что такое нормальный здоровый сон, он за последние две недели вспоминал редко. Первые ночи после операции – после того, как более-менее цельное сознание к нему вообще вернулось , перестало висеть в голове клочьями противного тумана – какое там сны, забыться! Голова болела страшно, в черепной коробке словно страшные пауки скреблись. Доктор «утешал», что это, в принципе, нормально, колол лекарства, которые действовали через раз и потуже затягивал путы на пациенте – а то ведь, чего доброго, поддастся порыву и размозжит себе голову о стену, бывало и такое. Нет, оно вольная воля, пусть бы мозжил, голова – это не бог весть какое сокровище, вон их на плечах мирных обывателей ещё сколько, а вот оборудование, которое в этой голове установлено – оно подороже будет. Намного, намного подороже! Нечего его об стены мозжить! И потому не понарошку перетягивал пациента через край последней пропасти – не дай бог, помрёт, с кого ему остальные немалые деньги справлять? С отца его, который то ли погиб, то ли инвалид, прикованный к постели – и такие слухи ходят? Нет, живой Рок решительно полезнее Рока мёртвого…
читать дальше
Первые ночи слились с днями в одно сплошное пульсирующее чёрно-красное марево. Хоть лихорадило, но обступающая постель тьма была не горячей, а холодной, и от этого ещё страшнее было – будто бы вот она, самая что ни на есть, знакомьтесь, смерть, если уж не такой, то какой ей ещё быть. Будто бы уже умер он, и костенеет тело в простом грубоотёсанном гробу, и стучат по крышке комья непременно мёрзлой земли, а сверху ставят непременно тяжеленный мраморный памятник – с дежурными словами любви и прощания, под которыми бы никто с доброй воли не подписался, и где-то там далеко переговариваются люди – так обыденно и спокойно, словно и не произошло ничего (а что произошло-то?), и не дотянуться уже до них холодными скрюченными ручищами, ничего не ухватить теперь из прежней жизни… Идут года, льют холодные осенние дожди, крысы деловито прогрызают свои ходы прямо в трухлявом дереве, чьи-то кованые ботинки, не видя, наступают на почти уже не различимый от остальной земли холмик… Новую ограду мастерят – и ставят секцию металлической решётки прямо здесь, и глубоко, глубоко проходят железные прутья, сквозь голову, явственно-явственно, так что ноют зубы от этого холодного, тонкого, неумолимого железа… Проступает потолок сквозь всё это. Ну да, потолок, свой родной вроде, из жизни, из этого мира, не загробного ни разу… Вздох бы облегчения, но болит всё, всё тело словно взаправду этими железными прутьями истыкано, какой там вздох, просто дышать трудно. Паук в голове скребётся, возится, видно, гнездо устраивает. Холодно. Чудовищно холодно. И мерзкая тишина по ушам бьёт – залеплены уши, так надо, но как же тяжко без малейшего звука извне чёртовы – сколько суток? лет? веков? – собственные мысли, обрывочные, бредовые, такими оглушительными становятся… Вот ненадолго, на пять минут, приходит в себя. Надрывается, а – ни звука. Белое-размытое – докторский халат – переплывает поближе, тянет лапы, на которых, кажется, больше пальцев, чем надо бы… Собственный голос пугает хрипом. Дают попить, снова уши залепляют. И правильно. Почему рот-то не додумались залепить…
Он начинает приходить в себя. Ощущать свою голову – забинтованную и закреплённую к тому же в какой-то хитроумной конструкции, чувствовал бы себя в силах – впал бы в панику… Руки на белизне покрывала сжимаются и разжимаются слабо пока, синие вены на белой коже такие страшные… К счастью, периоды бодрствования недолги. Но и сон, впрочем, не приносит радости. Он один-одинёшенек висит в ледяной бездне космоса, и один только вакуум смеётся вокруг самым беззвучным и жестоким смехом. До звёзд бесконечно далеко. Даже космической пыли рядом нет. Он плакал бы – кто увидит здесь его слёзы, кто упрекнёт его в слабости? Но и на слёзы сил нет.
Доктор тормошит. Доктор что-то говорит, что-то втолковывает, заставляет делать какие-то упражнения – для глаз, для ушей, для нового, модернизированного мозга, чтобы научиться с ним обращаться… Доктор говорит, что ему надо быть очень, очень мужественным, раз он вступил на этот узкий путь над самой пропастью, назад повернуть он уже не может, значит, всё, что ему остаётся – это пробежать над бездной и невредимым спрыгнуть на той стороне. Уж ты постарайся, мальчик…Если бы, если бы почудился ему с бреда в этом голосе – голос отца! Но не чудится. Когда надо, бред не включается. Холодный металл в голове уже не шебуршится так, притих. Но всё равно холодно. Всё равно жутко. Что, неужели отец так и жил? Доктор говорит: держись, только держись, люди на вере, на желании жить, на упрямстве из могилы вылезали. Ты же молодой парень, тебе надо жить. Ты молодой парень, да… Но у тебя какая-то особо сильная непереносимость, у тебя риск таких осложнений, каких я и не встречал за всю свою практику…
Непереносимость, да. Потому что я ненавижу… Мстительный паук, не дав закончить мысль, вгрызается в мозг, с наслаждением треплет его, как анекдотический Тузик тряпку. Ненавидишь? А вот теперь жить будешь! Вот как хочешь! Вы-та-щи-те-э-то! Оно меня мучает… Оно меня сознательно мучает… Отец, отец, ну где ты? Отец, для чего ты меня оставил?
Ему снятся кошмары. Не понять и не вспомнить даже, о чём, какие-то погони, перестрелки, темнота вспыхивает разноцветными смертоносными огнями. Яркая вспышка обжигает грудь – льдом. И падает – долго, долго, словно в какой-то бесконечный колодец, как из детской книжки, только не полки с банками мелькают вокруг, а лица. Много лиц. Человеческие, андроидные, лицо того механического монстра мелькнуло глумливой улыбкой… Чей-то размытый светлый силуэт проступает сквозь тьму, чья-то рука ложится на лоб так бессловесно-утешающе, и что-то проступает в памяти про Богородицу, хотя вообще непонятно, откуда он слово-то такое мог узнать – Богородица, но легче, понемногу легче становится от этой ладони на лбу, понемногу выпивает она чугунную тяжесть и боль, понемногу рассеивается облепившая жгуче-ледяная тьма, и отвыкшие губы шепчут: «Прости…» - именно так, как шепчут это бредящие туберкулёзники-каторжане, как звучит это слово в темницах смертников средневековья, и ещё мрачнее становится пациент на грани пробуждения от задаваемого самому себе вопроса – это с какой же иконы у Богородицы золотые локоны?
В то время, как Кеничи уже вернулся к тренировкам, Рок только ещё вставал, только начинал ходить, только находил силы, скандаля с доктором, позволить хоть с ложечки его не кормить. Как, и через это ты проходил, отец? Ради чего? Ну, я-то понятно, а ты ради чего?
ну, сиречь, имеется в виду - по роботскому вопросу
@музыка:
А.Иванов "Снегом по венам"
@настроение:
спать пора... Голова бредит...
@темы:
Метрополис,
Г1,
Мастерфорс,
кроссовер,
фанфег,
Трансформеры,
Творчество