Несколько дней подряд я был занят. Основательно так занят - даже в Веду по-нормальному выскочить не добирался. Поэтому и получилась такая парадоксальная ситуация, что о воскрешении сиреневых близнецов мне сообщили в мире Перекрёстка. И даже не о воскрешении как таковом - а о том, что близнечья пара теперь разбита. Что Энью - ещё до водворения в новое тело, в Веде - заявила о желании примкнуть к СБ. Добавив, что меня она просто не хочет больше видеть желательно никогда, потому что не может простить. Я на это хмыкнул и развёл руками, дескать, вольному, конечно, воля, если не навоевалась - то ей, конечно, в Судьи, я-то могу предоставить только невеличественный мирный труд. Да и какие возможности вообще у осужденного, кто его спрашивает? Так что пусть катится, куда там её сердце зовёт. В самом деле, а что, я плакать, что ли, должен? Или может быть, я как-то должен понять эту блестящую логику, за что меня прощать? Я что-то не помню, чтобы я её хоть к чему-то принуждал, а если винит она меня в самом факте своего существования - то пусть уж что-нибудь делает со своими комплексами. Мы с Лайлом и Тьерией немного позубоскалили на эту тему на Перекрёстке и успокоились. Ну, а дальше мне предстояло забирать из лаборатории возрождённого Ривайва.
читать дальшеЛабораторию в Каспийском море Тьерия передал под моё начало тоже легко и просто после одного из наших обычных разговоров на Перекрёстке. Тела-клоны в лаборатории имелись, конкретно сиреневые, остальные будут своевременно доставлены - соответствующие распоряжения уже даны. Тут же проще будет производить препарат для Марины.
Мой Ривайв. Я имел причины волноваться, что я скажу ему при его пробуждении, что он мне скажет - по поводу моей нынешней жизни, и особенно нежных отношений с человеком, который его убил. Но я не боялся. И поговорим, и обсудим, и всё поймём. Главное - что он снова жив и будет рядом со мной.
- Как думаешь, в какой комнате он поселится? Мы успеем купить люстру? - братья буквально бегали из комнаты в комнату с кроватью. У нас только недавно наконец высохла вся краска и выветрился её запах, из мебели только кровати в комнатах стояли - нахрена нам столько комнат, спрашивается, если спим чаще всего все в одной, долго болтая перед сном. Ну, инноватор существо стайное. Выводковое такое. Узнали друг друга - и теперь отлипнуть не могут... Как это легко и просто произошло, они ведь не заметили. Впрочем, сильно-то любоваться со стороны с мудрой улыбкой старшего они мне не дают, подгребают и начинают тормошить. Не могу не сказать, приятно. Раз уж так получилось, что наша жизнь была настолько разной - они хотят знать, чтобы суметь представить.
Когда я сказал, что лаборатория находится в Каспийском море - это именно так это и следует понимать. В море. Под водой. Ну а что? Место не просто удачное - идеальное по многим пунктам. А транспортная проблема проблемой только на первый взгляд и кажется - чего только не можно делать у людей под самым носом. Сколько их, этих лабораторий, по миру? Я далеко не со всеми имел тесный контакт. Да, вот с 17 сектором не имел вовсе. Даже не знал, где таковой находится. Не имел дел и с этой - да почти и ни к чему было, они занимались больше параллельными проектами, не столько генетическими, сколько работа с уже живым человеческим материалом, инноваторские тела у них просто хранились, потому что было свободное оборудование. Правда, под конец они тоже вносили свой вклад в строительство тренажёров и симуляторов, благо наработки шикарные... Большинству людей вообще очень страшно бы было узнать, какие деньги и технологии тут вертятся. Эксперименты в протезировании и искусственной органике - это надводная часть айсберга.
Ну так вот, теперь это всё - моё. Тьерия явно не в накладе, если ему где потребуются киборги - он уж как-нибудь найдёт, людям здесь определённо просто всё равно, на кого работать, для них главное сам факт работы. Ну, для меня-то главное вернуть своих. А дальше...
Я представлял - иррационально, конечно - как принимаю его выходящего из капсулы. Хотя знал, конечно, что из капсулы его без меня уже вынули. Просто видимо, снова вспоминалось то самое, их пробуждение от долгого сна. Тихий блеск стекла, ровное сияние. Жемчужина тела в раковине. И дрожание ресниц, и рука в руке. Мой цветок рассветный.
Впрочем, он таки спал. Не в капсуле, в кровати. Практически на обычных белых простынях. Практически. Мы с Луисом на первом уровне как-то сравнивали наши воспоминания. Он сказал - в общем-то Америку открыл, я и до него это знал, просто приятно было лишний раз услышать - что бельё в лабораториях и в домах людей пахнут совершенно по-разному.То, что мы с раннего детства ощущали рядом с собой, было таким разным... И Луис так жадно расспрашивал меня, и так хотел увидеть моими глазами... Он не пытался жалеть меня ввиду отсутствия в моём прошлом семейного уюта. И Кармейн не пытался, что особенно интересно. Они понимали - оно вовсе не было неуютным, холодным или одиноким. Хотя может быть, оно и не было детством...
Ни слова о любви. Десять человеческих лет. Тёти и дяди-учёные к таким словам не очень склонны, для них это как-то примитивно. Пройдёт ещё много времени, прежде чем я по достоинству оценю их взвешенность и разумность, отсутствие излишней эмоциональности-сентиментальности - приводящей у человеческих родителей к самым разным психопатическим последствиям, их безусловную заботу. Когда я узнаю, что можно, оказывается, и очень по-другому... Но и тогда я не страдал, не чувствовал себя одиноким. Нельзя сказать, кого из этих людей я воспринимал как родителей, семью... Я не искал человеческих эквивалентов, хотя прекрасно знал об устройстве семьи у людей, и читал иногда в них эмоциональные слепки. Смазанные образы отцов и матерей, братьев и сестёр, реже - супругов и детей. Большинство из этих людей жили в лаборатории, если не всю жизнь, то несколько лет работы, и не у многих из них была какая-то семья за пределами. Но они явно не страдали от этого и на меня неудовлетворённых потребностей в родительстве не переносили, во всяком случае не так, чтобы я от этого испытывал неприятные ощущения. И я не считал, что хоть что-то в жизни потерял от того, что у меня не было женщины по имени Мама и мужчины по имени Папа. Ведь у меня была женщина, которая говорила мне "Доброе утро" - чаще весёлый голос в динамике, иногда лично - если её путь по делам лежал мимо моей комнаты. Она наблюдала моё взросление как медик. А другая женщина наблюдала меня как психолог. И я не смог бы между ними выбрать, кто больше походит на мать. И были мужчины - которые занимались моей подготовкой. Разные мужчины, молодые и старые, учёные и операторы тренажёров... Они не обращались со мной как с маленьким. Они вовсе не обращались со мной как с человеком. Они вели себя по отношению ко мне более чем адекватно. Да, за это я всегда буду им благодарен.
Тогда, в мои десять лет, я первый раз говорил с НИМ.
Говорил - немножко не то слово. Говорил он со мной. Точнее - вещал мне с экрана. Меня, притихшего ангела в белых одеждах, привели в тот зал, усадили в одно из сиротливо пустующих кресел. Я знал - это не будет обычной демонстрацией чего бы то ни было. Не обучение, не тренировка. Не показ какого-нибудь фильма. Я готовил себя к значительному. Но можно ли оказаться готовым?
Увидев его лицо, услышав его голос, я словно перешагнул некий порог. Да, мы рождаемся с этим знанием - но с рождения оно подспудно, ведёт нас так, как людей ведёт инстинкт. Да, меня воспитывали с этим - и это было безусловным, как дышать. Но это - как для верующего услышать голос бога... Или хотя бы коснуться каких-нибудь святых мощей.
Он обращался ко мне. Он приветствовал своё первое творение - ну да, не совсем его, не дожил он до прекрасного момента зарождения новой уникальной жизни, но он был автором самой идеи, и гений его вечно с нами. Он говорил о Плане, о великой роли, уготованной мне. О своих надеждах. Я слушал, не смея шелохнуться, жалея и одновременно благодаря судьбу, что не могу коснуться его руки, видеть его живого перед собой. Этого было бы, наверное, слишком много. И лишь потом, когда погас экран, и потрясённый-пришибленный я долго ещё сидел, созерцая носки ботинок и утопая в ощущениях, прежде чем меня легонько тронули за плечо... Вот тогда я встрепенулся.
- Почему он не называл меня по имени?
- Но Риббонс, ведь это запись! Это не живая речь!
- Будто он не знал, кому он это говорит! Вы ж сами говорили, что имена нам были определены давно... Ну по крайней мере, самым первым из нас. Если он действительно говорил это для того, чтобы я однажды это услышал - то почему он не обращался ко мне по имени? Почему он сказал только... так мало? Я говорил бы с ним, если б мог... говорил до вечера... Неужели он не понимал?
Я плакал в их объятьях - я мог себе это позволить, я не стеснялся слёз. А они успокаивали меня - говорили, что есть ещё записи-обращения, и я услышу их в своё время, что он не покинул меня насовсем... Что не виноват же он, в конце концов, что умер, что не может ответить на мои вопросы...
Позже я понял, почему он не назвал имени. Всё просто - не одному только мне было адресовано это сообщение. Ведь что-то могло пойти не так, я мог погибнуть... И тогда кто-то другой стал бы главным, кому-то другому отведена была бы эта роль. Тогда я просто не думал об этом - что могу вот так быть заменяем, что могу хотя бы даже так подвести Отца. Тогда я был единственным. А ведь были, были неудачные пробы. Были до меня, были и после. Сорок лет мне было, когда свет увидела первая пара настоящих инноведо, тоже салатовых, как и я - Хиллинг Кэйр и Лейф Вокалацио...
Он спал. Да, не в капсуле, а в постели. Так невероятно и по-земному - на животе, свесив одну руку с кровати. Светло-серая пижама - тут в таких ходят, как я заметил, почти все сотрудники - лежала рядом на стуле. Сиреневые пряди на белой подушке, линии плеч и лопаток над сползшим одеялом... Лайл как-то сказал мне, что эти мышцы в нас - один из самых трогательных элементов... А я прошёл, стараясь ступать бесшумно и почти не дыша. Сел рядом на стул, поднял эту свисавшую руку, сжал в ладонях. Чувствовал, как понемногу вытекает, оставляет меня боль. Эти пальцы - да, не те, что касались моего лица когда-то, не то же тело, от которого едва ли много что осталось, но это он. Первый воскресший. Ривайв... Оправдавший имя...
Я не будил его. Я весь день бы так просидел - держа его за руку, гладя взглядом его волосы, ловя движение ресниц. Чтобы сполна подготовиться, осознать, принять для себя, что всё, чёрт побери, свершилось, дождался, сбылось, первый из них здесь со мной - во плоти... Рой красных там в Веде - жив, но ощущая иногда их касания, я готов был выть от боли. Как говорить об этом, как всё суметь сказать? Это было похоже на отрывочные фразы: "Веда"... "Я жив? Я ощущаю, я здесь?" "Ты отменил приказ?" - "Простите меня..." Каждый раз, приходя туда, я говорил с ними, каждым касанием приближая их... выводя из смертного оцепенения, которое всё ещё владело ими первое время после восстановления. Они летели ко мне, как мотыльки на свет, они грелись, они спрашивали. Я целовал поднявшиеся венчики красных цветов под прозрачным куполом. Я обещал, что они вернутся. И они вернутся.
Тихий вздох просыпающегося. Видно, слишком громко я думаю о тебе, слишком близко. И то самое невероятное смущение - в точности как тогда, солнечный день в саду при его лаборатории... Мой брат. Цветок в моих руках. Твоё рождение было вторым самым чудесным подарком мне...
- Риббонс.
Малиновый взгляд - горячий и острый - из-под растрёпанных волос. Если ты можешь жить без этого, Энью, если правда можешь разорвать связь - это твоё право... И твоя беда...
А мне слёзы заливают лицо, но я не стыжусь - вот это уже моё право, я потерял и вновь обрёл - его.
- Да, я здесь. Я пришёл за тобой. И знаешь, я не дам тебе слишком много времени на потягивания и сборы. Нас ждёт машина, нас ждёт дом. Семья. Я слишком долго был без тебя. Больше ни минуты лишней не буду.
Сел в постели, лениво потянулся, как влюблённый в своё великолепие кот. И улыбнулся.
- Я согласен. Слишком долго ты был без заботы и присмотра - открыт сейчас весь нараспашку, как первоуровневое дитя. Ну, раз ни минуты лишней - мне и одеться придётся при тебе. Я ведь тебя этим не смущаю?