Маленькая вводная - хочу определить вселенную, где всё это происходит. Вселенная здесь - альтернативнейшая! Ибо, помимо того, что это кроссфик, помимо насилования объективной геграфической и исторической реальности - даже сезон Мастерфорс у меня происходит и заканчивается не совсем так, как в каноне. В частности, никто из воинов не разделяется в конце на людей и машины, а значит, и с Земли улетают из автоботов разве что те, кто позже всех прилетели. С живыми и мёртвыми относительно канона тоже будут изменения). События G-1 начинаются сейчас, Мегатрон с шайкой прилетели на Землю ничуть не в доисторические времена, а максимум год назад, соответственно ОП и Джинрай - совершенно разные
остальное здесь – Вот это наша тренировочная площадка, - Клык широким жестом обвёл «степь да степь кругом», живописно изрытую, определённо, прямыми попаданиями снарядов и малых ракет. Унылые бульдозеры разравнивали щебень и грунт.
– Вон там – тир, вон там – спортивная площадка с турниками, здесь-то ведутся инсценировки боёв. Что, заметно, да? Мощность оружия до минимума сводят, в рукопашных тоже своя техника безопасности, но после тренировок на площадку всё равно смотреть больно. Разумеется, всё под надзором старших, чтобы непоправимых увечий не было. Мы, конечно, не идиоты, но всё ж машина – она такое дело… Ничего, вольёшься, понравится. Извини, что мы тебя сразу неласково приняли, но – сам понимаешь. Ещё хорошо, Первой тройки нет сейчас, в Америке они, у Волнореза в гостях. Сайрен порой ещё недоверчивей, чем я, бывает, всё Хамелеона забыть не может, и я его понимаю… Тем более что Хамелеон, кстати, так к нам и не примкнул. К десептиконам, правда, тоже не примкнул, где-то прячется и изображает, что это всё не его дело, но боюсь я. Боюсь, что всё-таки доберутся они до него, и заставят работать на себя, и вот это бы не очень хорошо – всё-таки Воин Великой силы это не ерунда, каким бы плюгавым Хамелеон не был с виду, он сильнее многих из нас, во всяком случае, точно сильнее младших. Если б хоть была гарантия, что Хамелеон так и будет сидеть в своей норе… Мне такого друга, как он, совершенно не надо, но такого врага – тем более.
Кеничи думал о том, как он будет вызволять Тиму. Как будет сражаться – об этом он не думал, об этом подумает будущее командование, а ему останется учиться и действовать. А вот Тима – это его личный вопрос, ещё большое спасибо, что разрешили этому вопросу быть личным… Непросто к ней будет подобраться, это уж наверняка. Но он найдёт способ. Для начала – узнает, кто его противник, его сильные и слабые стороны, овладеет таким оружием, которое может ему противопоставить. Узнать бы, где он держит Тиму…
Следующие несколько дней со старшими он почти не виделся. Как объяснил Коготь, им нужно время, чтобы всё приготовить, а пока ему предстояло заниматься по подготовительной программе, общими физическими упражнениями и познавательными экскурсиями под руководством Клыка и Проныры. Помимо базы и её окрестностей, Клык вытаскивал его так же в город – не праздношататься, понятно, а привезти что-нибудь для нужд базы, либо же что-то передать или отправить. Заодно, конечно, и смотрели город, и навещали друзей и немногочисленную родню.
Кеничи проведал дядюшку – пожилой сыщик был дома, по виду наслаждался выходными, возлежа в шезлонге на террасе, с блюдом роллов и каких-то замысловатых пирожных, а на самом деле – обмозговывал данные по очередному делу. Племянника, разумеется, встретил как всегда радостно, по плечам похлопал, о здоровье осведомился, с успехами поздравил. Немедленно развёл чайные церемонии – благо, и чая, и сладостей к нему имелось в избытке. Клык неохотно скинул куртку, вполз за стол – то ли не нравится ему тут, то ли стесняется в гости заходить, не хочет время терять? А у дяди было красиво, интересно, уж лично на взгляд Кеничи. Дядя объездил много стран, привёз много сувениров, а ещё у дяди, ко всем прочим достоинствам, был неплохой вкус к оформлению своего жилища, и Азия у него неплохо соседствовала с Латинской Америкой и Африкой, и всем было уютно, и не мешали они друг другу. Суровые, тёмного дерева африканские маски Кеничи не пугали – он к ним привык, и даже обидно было, что дядя не может рассказать подробней – что это за маски, кого они изображают. Сувениры ему дарили, либо он сам покупал, в общем, как-то они к нему попадали, но из их истории он обычно знал в ключе кто у кого такую маску украл, где её обнаружили в контрабанде и кого за неё убили, в именах же древних богов путался и 10 лет назад, и по сей день. С расписными матрешками и фарфоровыми куклами было как-то проще, павлиньи перья и композиции из сухих трав просто радовали глаз.
Клык определённо загляделся на японские картины – журавль среди камышей, ветка сакуры с выглядывающим из-под неё неказистым домиком…
– Нравится? – улыбнулся дядюшка, заметив этот интерес.
– Нравится, - кивнул Клык. – есть в них какая-то… умиротворённость – нет, не то слово. Спокойствие законченности, завершённости. Спокойствие совершенства. Всё в них именно так, как надо, как надо наилучшим образом, и поэтому нет суеты, нет никаких метаний. Жаль, мало кому из людей удаётся быть такими…
Кеничи удивленно воззрился на приятеля – вот уж не знаешь, что от него в следующий раз услышишь, может быть, буддистскую философию? А дядюшка улыбнулся усами, с наслаждением отпил из маленькой пиалочки, чуть обернулся в сторону собеседника.
– Так вот человек – такое вот беспокойное существо, юноша. Лишённое внутренней гармонии по большей части, мучительно ищущее её. Кому что мешает – кому гордость, кому чувства и страсти, кому предубеждения и стереотипы. Но наверное, так человеку и надо, чтоб его индивидуальность, по сути, составляли его изломы и шрамы, и страхи его, и обиды, и горести его. Не место, видать, здесь, на земле, величию и спокойствию духа, и может, будь мы все выдержанны, спокойны и безупречны – были бы все одинаковы, и ничему один не мог бы научиться у другого, и бесполезны бы были друг другу. Ты, мальчик, гордый. И тяготишься своим тёмным прошлым, не знаешь, как забыть его, не знаешь, как принять. Тебе не на кого свалить вину за всё – ты сам делал этот выбор, и с той же страстью, с какой прежде ты служил тьме, сейчас желаешь служить свету – только мешает, ох как мешает в этом предыдущее служение…
Кеничи посмотрел на Клыка – что-то он скажет? Клык молчал, спокойно поглаживал маленькую чайную ложечку из любимого дядюшкиного сервиза.
– Вы считаете… Считаете, что хороший автобот из меня не получится, что я по сути фанатик – из тех, кто сначала гонит что-то, потом столь же истово за это ратует просто из экстремального удовольствия кидаться из крайности в крайность?
– Разве я сказал такое, юноша? Скорее, это ты так думаешь о себе. Не принимая во внимание, что все ошибаются, всем есть, чего стыдиться, и те, кто кажется тебе идеальными и лишёнными сомнений и терзаний – тоже, возможно, из-за чего-то не могут спать ночами. Сейчас ты не можешь смотреть в глаза своим новым друзьям, потому что совсем не столь давно вы встречались на поле боя злейшими врагами. Да, ты успел натворить не самых лучших дел, и до сих пор память о тебе в некоторых местах Земли такая, что лучше бы не было… Зато у тебя есть уникальный опыт того, как, выбрав не ту сторону и совершив много ошибок, суметь осознать и свернуть с опасной дороги. И когда-нибудь кому-нибудь именно этот твой опыт очень поможет…
Приятели молчали, осмысляя сию речь. Кеничи снова посмотрел на руки Клыка – не дрожат ли, не теребят ли нервно какую-нибудь салфетку – и тут только увидел. Страшное увидел. Из-под воинского браслета и выше под рукав тянущийся страшный багровый шрам – как будто глубоко, очень глубоко когда-то рука была разрезана, и именно разрезана, не распорота, не рваный это шрам. Не несчастный случай, стало быть. А ранение так получить тоже сложновато.
В больнице Кеничи много раз видел людей, которые пытались покончить с собой. В принципе, нет ничего странного в том, что однажды человеку начинает казаться, что жить дальше невозможно и не имеет смысла, и он принимает решение сам оборвать своё существование. Странно только бывает, какие способы он для этого находит. Бывали там случаи, которые невозможно было вспомнить без содрогания… Уж казалось бы – если жизнь причинила тебе слишком много боли, хотя бы уходить из неё надо стараться тихо и безболезненно. И вот лично Кеничи, в его стороннем представлении, любой способ казался слишком болезненным, кроме разве что увеличенной дозы снотворного. Клык из всей троицы казался самым сильным, спокойным, выдержанным. Неужели отчаянье его было так велико? Неужели он правда пытался себя убить?
– Что смотришь? Да, пытался, пытался, - нахмурился Клык и так ожесточённо хватанул роллину, что она разломилась напополам. Кеничи, передёрнув плечами, припал к чашке с чаем, а дядюшка неодобрительно покачал головой. В отличие от племянника, он не подозревал, что парень слишком уж поспешно согласился с предложенной версией о суициде. Он был уверен.
– Зайдём сегодня к моей матери? – спросил Клык в следующий их визит в город. Всё, что было нужно, они закупили, и слишком скоро домой их не ждали, так что предложение само по себе странным не было. Скорее, несколько удивляло наличие у Клыка матери, да и вообще он весь этот день был какой-то странный, на себя непохожий.
– Твой дядя очень помог мне тогда. Я подумал и понял, что действительно слишком необоснованно дичусь людей, а ведь многие из них на полном серьёзе хотят помочь мне стать полноценным и полезным членом общества. Если я не буду идти им навстречу – хотя бы так вот понемногу – я никогда не избавлюсь от воспоминаний и не поверю сам, что действительно стал другим. Если я теперь, вроде как, хороший парень – значит, у меня должны быть друзья, знакомые, приятели, и не только те, кто связан со мной этим самым тёмным прошлым, и не только сослуживцы. То есть… Ты понимаешь, общаться с этими сослуживцами – с тобой, Сайреном, Гривой – нужно не как с бывшими врагами, а ныне соратниками, не как с теми, кто когда-то от тебя пострадал и перед кем ты теперь в вечной вине, а как с друзьями… Ну, начинать хотя бы, делать шаг к тому. Забывать волчьи законы, по которым жил до этого и считал, что друг тебе – тот, с кем общие цели и пока нет причин ждать удара в спину. Преодоление вины потяжелее её признания, тут твой дядя прав. Так люди, побывавшие в тюрьме, даже если преступление их было не столь велико, считают себя навсегда запятнанными и приговорёнными именно к такой жизни, и даже не пытаются жить иначе. Потому и считается, что однажды упав, подняться почти невозможно – между тем как это очень просто, надо только осознать, что прошлое прошло. И я решил почаще бывать у матери. Не только для того, чтоб привезти ей продуктов или лекарств, а и просто. Прежде я не находил, о чём с ней говорить, теперь, думаю, найду. У меня есть это право, никто его у меня не отнимет, кроме меня самого.
Пробежались по магазинам, по аптекам, нормально нагруженные подошли к кварталу стареньких, замысловатой ярусной архитектуры трёх-четырёх-этажных домиков, поплутали по аркам и переулкам, подошли к нужной двери. Кеничи знал такие дворики – дома, где живут в основном пожилые, либо по инвалидности нигде не работающие люди, те, кому некуда спешить, и далеко отлучаться от дома некуда – в банкомат за пенсией или пособием да в магазинчик неподалёку. Поэтому здесь так в меру, скромно, по-старчески ухожено – деревянные перильца расхлябаны и шатаются, зато уж вымыты, выскоблены – хоть масло лей и вылизывай. Поэтому широкие балкончики заставлены цветами – сюда, на эти балкончики, выходят пообщаться с природой, когда тяжко спуститься вниз, пообщаться и с ближайшими соседями. «Добрый день, госпожа Набуко. Как ваше здоровье сегодня, как нога?» «Благодарствую, госпожа Рэйти. Почти не болит, вот ведь действительно хорошую мазь посоветовали! А что ваши бегонии?» До самых крыш кое-где тянется густая завеса вьюна, на клумбах с осенними цветами беззастенчиво греются собаки.
Сухонькая старушка разулыбалась им с порога так, словно оба были ей сыновьями, и пока Клык проскользнул на кухню – ставить чайник, уцепила Кеничи – а рука-то какая тонкая, лёгкая, ну не дать ни взять птичья лапка! – за руку, усадила рядом с собой. Посмотрела пристально, ласково, с материнской улыбкой. Кеничи знал, он и в больнице таким вот старушкам почему-то интуитивно нравился, эта, правда, была как будто вполне вменяемой…
– Я так рада, что Юкиро нашёл себе наконец нормальную компанию, не то что те… - Юкиро, стало быть, настоящее имя Клыка – сообразил Кеничи, - он ведь хороший мальчик на самом деле, добрый, зло не могло долго его в своих рядах удерживать… Ты его новый друг? Откуда ты родом?
Смущённый Кеничи в который уж раз повторил, что родом он из Японии и живёт – по крайней мере сейчас – в Японии, а что у него акцент такой – так где его только с детства дядюшка не таскал. Что кроме дядюшки, у него другой близкой родни нет, и что Клык ему теперь – старший боевой товарищ, руководящий его тренировками и вводящий в курс.
– Кен, а Кен? – с кухни выглянул Клык, - не поможешь мне тут? Мне рук категорически нехватает.
Клык монтировал новое кухонное оборудование – специальное, для инвалидов, чтобы мать в его отсутствие, когда некого позвать на помощь, по полчаса не корячилась, вытаскивая что-нибудь из холодильника и водружая на плиту.
– Жалеешь, что не можешь всё время быть с ней? – помимо воли вырвалось у Кеничи, когда он, упёршись обеими ногами, вытягивал одну трубу из другой – они составлены были так ошибочно, между ними должна быть ещё одна. Клык перечитывал инструкцию, одной рукой встряхивая баллончик с уплотнителем.
– Нет… То есть – не сейчас. Сейчас пока лучше так. Мне пока необходимо исчезать, уходить, чтобы обдумать, обчувствовать всё. Путь назад тоже должен быть постепенным. Да, пока что получается, что я откупаюсь от неё, что ли? Но лучше так, чем совсем… А вот как закончится это всё, как разобьём этих гадов – я надеюсь, всё же окончательно разобьём, а то как погляжу, только с теми управились, как из космоса новые прут… Может, ещё получится из меня мирный нормальный гражданин и заботливый сын. Я, конечно, постараюсь тут всё для неё оборудовать, в доме спуски предусмотреть – а то дом для инвалидов, а оборудования соответствующего нет. Но иногда мне кажется, что все вот эти приспособления придумал какой-то очень нехороший человек, придумал не для инвалидов, не чтобы им жизнь облегчить, а чтобы родственники под этим предлогом могли вообще не вспоминать и не заглядывать.
– Ну, знаешь ли… - Кеничи наконец удалось выдернуть трубу, но по инерции он отлетел и ударился затылком о стену, - многим инвалидам довольно тягостно зависеть всё время от кого-то и не мочь действовать самостоятельно.
– Только тем себя и утешаю.
На Клыке сегодня, кроме обычной ветровки, и рубашка была с длинными рукавами, но не даром же есть поговорка про работать спустя рукава, конечно же, дело неудобное и малорезультативное, и Кеничи снова косился на жуткие багровые шрамы – оказалось, они на обеих руках. В больнице он слышал – «правильно», действенно вены резать повдоль, но режут в основном все поперёк, а вот здесь – повдоль… Поперёк идут этакими перекладинами следы от швов. На рыбьи скелеты похоже, жутко-то как… Сколько ж он крови потерял… Приятель перехватил его взгляд, заставив мгновенно устыдиться и покраснеть.
– Что, страшно? Было ещё страшней. Всё наживую, без анестезии.
– Что?
– Такая вот операция и наказание, два в одном. Если б не пережили – никто бы огорчён не был, может даже, на это и расчёт был, - из-под чёрного крыла волос блеснула злость, - да, а ты думал, как это – забрать трансформ?
Кеничи потрясённо кивнул. Вот оно что… Не суицид это, совсем нет…
– Эти браслеты уже новые, автоботами данные. Ты же уже слышал мельком – как оно происходит, слияние человека и механизма. Просто так бульдогов с носорогами не складывают. Эти штуковины – по сути такой передатчик, адаптор между человеческим и механоидным. У человеческого мозга-то импульсы тоже электрические, только вот чтобы передать их машине, одного желания мало. Вот сюда, в затылочную область, вшивается небольшой блок – его извлечь потом почти невозможно, соединяется с мозгом, сложнейшая нейрохирургия, но если задаться целью, возможно, конечно, и это. А в запястья наполовину вшиваются эти браслеты. И как только и то, и другое оказывается в организме – происходит, как бы… Ну, реакция. От браслетов до блока протягивается нейросеть – она и дальше по организму потом идёт, но основное – здесь. В этом и есть наша сила. И когда Повелитель узнал о нашем предательстве… То просто вырвал браслеты вместе с нейросетью. Мы перестали быть трансформерами и чуть совсем… не перестали быть. Нас полумёртвых подобрали автоботы и спасли, а потом дали новые трансформы – повторное приживление было, конечно, рискованным, но в данной ситуации рискованным было уже всё. Ну как, не страшно присоединяться к нам? Коготь, конечно, тебе не Повелитель, если решишь уйти – отпустит, и без наркоза сети выдирать не будет… Но проблема в том, что их удалять и добровольно-то непросто. Всё равно на всю жизнь останешься киборгом, полностью вернуть тебя в дотрансформное состояние медицина пока бессильна.
– Нет… Не боюсь.
Как же хорошо, что это чудовище побеждено, мертво… Неужели он так – и с маленьким Пронырой? Проныра тоже носит одежду с длинными рукавами, а ведь раньше, говорят, не любил…
Пили со старушкой чай – приготовленный, опять же, Клыком, вкусный, хотя по составу довольно скромный, ели круассаны – уже материна авторства, она не преминула сообщить, что может, это и непатриотично малость, но с юных лет всем роллам и прочим национальным лакомствам предпочитает круассаны, и рада, что сама научилась их выпекать.
– У нас Веточка тоже подобной стряпнёй страдает, надо как-нибудь придти к тебе с нею, поделитесь рецептами.
– Тяжело сейчас, наверное, твоим друзьям приходится? Я в новостях слышала, в Америке сейчас ой-ёй-ёй что творится. И друзей твоих пару раз там видела, разгребали развалины…
Ничего себе, «в гости к Волнорезу они поехали», подумал Кеничи.
– Радует, - мрачно вымолвил Клык, - что десептиконов просто физически на весь земной шар не хватает. Хотя армия их растёт… И неудачный опыт предшественников они учитывают, осваивают новые средства и методы… Честно сказать, мне страшно, что будет, когда в дело вступит это вот их новое средство – подружка твоя. Я даже недоумеваю, почему они медлят. Ведь столько передовых разработок наворовали – даже если только половину из них удалось воплотить в жизнь, человечеству не выстоять. Коготь чего-то там предполагает, нам, естественно, не говорит, и вообще вокруг этой Тимы, гляжу, политика молчания выстроилась – будто и нет её вовсе. Странно это всё… Хотя может, ничего и не странно – делаем вид, будто о ней не знаем, а сами противодействия разрабатываем. Во всяком случае, у нас защита от взлома усилилась, это я слышал, нас ей нипочём не считать.
Ехали на базу – уже смеркалось. В воздухе какой-то тревогой веяло – словно последними мирными днями наслаждались, а завтра – неизвестно, что будет. Впрочем, может, так только для Кеничи? – Клык вот был практически спокоен, руки на руле снова с расправленными рукавами, до самых запястий, наглухо, только нет-нет, да тускло блеснёт жёлтым металлом браслет, и доспех, и клетка, вторая плоть. Клык о другом думал. И видно, тяжело ему уже было держать всё в себе, а может – решил сделать ещё шаг навстречу людям.
– Да, я виноват перед своей матерью, крепко виноват. Я, видишь ли, поздний ребёнок, очень поздний… Так что мой отец рано умер, а мать, конечно, не могла уделять моему воспитанию достаточно внимания. Ну и, меня постиг закономерный результат. То есть, не результат, может, нельзя так-то говорить, вот ведь выправилось в итоге всё… Жизнь не каждому такой второй шанс даёт, надо тут судьбу поблагодарить. Я так думаю, каждого на такую дорожку приводит какой-нибудь жизненный раздрай. Сомнительные компании, которые дают видимость важности и нужности, сперва от них в полном восторге, а потом просто обнаруживаешь, что тебя затянуло и ты себе не хозяин… От курения и выпивки сперва тошнит, но ты это делаешь через силу, потому что все друзья так делают, а потом возникает привыкание, а потом начинает нравиться… И так же привыкаешь к жестокости. Будить обывателей рёвом мотоцикла и оглушительной музыкой, бомбить автоматы с газировкой, начинать драку со всяким, кто тебя плечом случайно задел… Сперва это кажется крутым, а потом в привычку входит. Меня из школы выгнали… За ерунду будто бы – с кем-то сцепился в коридоре, даже ничего серьёзного. Но это, видимо, переполнило чашу учительского терпения. Они просто вдруг осознали, что я безнадёжен и тех шансов, которые они мне дают, я и не замечаю. Честно сказать, для меня это всё же было ударом. У нас в компании, разумеется, о школе принято было отзываться брезгливо, но в глубине души я её любил, радовался, когда что-то получалось… Это было несколько дней агонии. Я ходил вокруг школьной ограды, пинал листья, украдкой посматривал на окна, очень боясь, что меня заметят… Но пойти к директору и попросить прощения не позволила гордость. Точнее, трусость. А потом ребята предложили махнуть на мотоциклах в другой город… Дескать, гори она, прошлая жизнь, на новом месте заживём по-королевски… Ну-ну… Кто когда на новом месте по-королевски жил?
Кеничи уже знал – там, в этом чужом, большом городе, банда Клыка и его друзей не поладила с местной, куда более сильной бандой. Понятно, более крупная и агрессивная стая раздавила более мелкую. А тут появились десептиконы…
– Так что у каждого из нас есть что-то, что привело нас на такой путь. Ну, Проныра – понятно, он сирота, к тому же недоросток… И хотя в кун-фу у него были такие успехи, что мальчишки и постарше, и покрупнее с ним вели себя крайне уважительно – всё равно ты понимаешь же, комплексы… Вроде бы верх идиотизма верить, что десептиконы могут иметь какое-то отношение к искусству кун-фу, кроме идеи, что всё пригодится в завоевании мира… Кому он врал – себе самому? Хотя что с него возьмёшь, он ещё ребёнок. Что сложного его подкупить – всю жизнь страдал от того, что он малявка, всю жизнь завидовал тем, кто больше, сильнее, умнее, у кого богатые родители или внушительные старшие братья, кому не приходится каждый день, как ему, бороться за выживание в волчьем мире. А тут – смотрят как на взрослого сильного воина, возлагают надежды, поручают ответственные задания… это Гига-то. И в то же время любят, балуют, дают хоть крупицы из того, чего в детстве не перепало. Мега его действительно от нас всех особенно отличала, и уж ради него что-то человеческое в себе находила. Лучше бы ей Гига не власть над миром, а ребёнка додумался подарить, лучше бы оно как-то было. Проныре потяжелей, чем нам всем пришлось, для него выйти из десептиконов было ещё и предательством Меги… Но он понял, что её дело неправое, так что это было неизбежно. Но надлом, конечно, остался, смерть её он пережил очень тяжело, очень…Он ведь победить её хотел, устыдить, заставить сожалеть о содеянном – но никак не убить. Сложный он путь прошёл, наш Проныра.
– А Страшила?
– Страшила? Ну, тут совершенно особая история. Страшила потерял любимую девушку – вот с обозлённости и решил податься в отморозки.
– Неужто не смогли помириться?
– Нет, не так. Совсем потерял. Понимаешь, она из какой-то богатой и очень крутой семьи была, чуть ли не финансовых магнатов. Но Страшилу любила крепко, не важно ей как-то было, что он из низов, что мать у него и читает-то по слогам. Она с ним занималась, хотела помочь ему школу нормально закончить, в институт поступить. Ну а родителям, понятно, такового зятя совершенно было не надо. Они её увезли насильно куда-то далеко и там уморили. Ну, то есть, я всего этого непосредственно не в курсе, насколько сам от других узнал… Не то чтоб они, конечно, скорее она сама уморила. Перестала есть, выходить из комнаты, так и зачахла. Они ж потом в этот город снова приехали, но уже без неё, ну и вот горничная сказала кухарке, кухарка молочнице, так слухи какие-то и просочились. Страшила после этого долго не очень вменяемый ходил, мы его трогать боялись. Это же она его Страшилой назвала, не потому чтоб страшным считала, конечно, это у них в порядке шутки возникло. Они когда занимались, математикой или там физикой какой-нибудь, то он часто скулил, что, мол, мозгов ему на это всё не хватает. Ну, она его и назвала в честь Страшилы из «Волшебника Изумрудного города», который к Гудвину за мозгами шёл. Он много мне о ней рассказывал, о девушке своей, Проныре как-то меньше, считал, что он не поймёт… А потом уже стеснялся, да и вообще больно было о чём-то светлом вспоминать, когда руки-то по локоть в крови. Людей нам жалко не было, ни капельки. Вроде как, они же нас в своё время не пожалели. Лично мне власти не хотелось. Кем-то управлять, что-то с этого иметь… Мне достаточно было быть солдатом. Надсмотрщиком над рабами. Чтоб смотрели и боялись. Вообще если б не автоботы, я не знаю, как бы мы из всего этого выбрались. Если б не Проныра с этой его дурацкой любовью – мы б и не задумывались, от чего мы отказываемся и сколько проходит мимо нас. Что мы люди всё-таки…
– А у тебя, Клык, девушка есть?
– Встречаюсь с одной… Мы просто дружим, в кино вместе ходим, о какой-то любви говорить рано, если вообще уместно. Мне сначала надо научиться нормально с миром общаться, без въевшейся десептиконской агрессии. В бою-то это не так сказывается, а вот в повседневности иной раз и на лбу писать не надо, какого мы раньше были знака.
На площадке тренировался один Проныра. Маленький элекромобиль хоть и был конструкторской новинкой и во многих отношениях совершенством, всё же боевым его сделали именно доработки автоботов, и с доработками этими следовало ещё осваиваться. Но осваивались определённо прекрасно – от людей на базе Кеничи слышал, в тех сражениях, в которых младшая тройка участвовала, боевое крещение было то ещё. И смешная с виду машинка брала, конечно, не силой, не массой, а юркостью и меткостью в стрельбе. И пусть действительно, довольно метко десептиконская мелочь сравнивала автомобильчик с толстой сине-зелёной мухой – жалила эта муха больно.
– Старательный парень, - услышал Кеничи, проходя по галерее, голос одного из врачей базы, доктора Вуго, видимо, напару с Когтем по своему обыкновению наблюдающего за тренировками.
– Да, молодец. И восстанавливается быстрее других. Спасибо вам, доктор.
– Ну, мне-то за что… Да, он пострадал тогда больше всех, совсем ребёнок ведь, чудом выжил. Но вы ведь знаете, мистер Коготь, у него-то нейросети были лишь повреждены, а не вырваны, как у других. У него они слишком пронизывают весь организм… Как у вас. Почему?
Задержаться, чтоб послушать, Кеничи не мог, а издали ответа Когтя не расслышал.