Читаю и думаю, что меня, наверное, ничто уже никогда особо не удивит в нашей истории...
«Польское восстание, для усмирения которого Муравьёв был назначен 1 мая 1863 полновластным диктатором Польши, вызвало в русском обществе большой прилив националистических чувств.
Развитию и укреплению этих чувств немало способствовало вмешательство европейских держав, выступивших на защиту поляков.
Неприязнь к европейским державам, утвердившаяся в тогдашних обывательских, чиновничьих и военных кругах, усилила так называемую ультрарусскую партию московско-славянофильского толка, куда входили такие люди, как митрополит Филарет, Погодин, Тютчев, Леонтьев, Катков.
Эта партия сплотилась вокруг Муравьёва.
К концу 1863 года Муравьёв стал её кумиром. Она видела в нём русского витязя, русского богатыря, бестрепетного бойца за единодержавную Русь, гениального ревнителя русской национальной идеи, создавшего из Польши оплот русских государственных начал, спасителя русской державы от козней лукавой Европы, мечтавшей воспользоваться польским восстанием для унижения русской земли.
"А Муравьёв хват!" - писал славянофил Кошелев славянофилу Погодину в 1863 году. - "Вешает да расстреливает! Дай бог ему здоровья!"
Муравьёв чрезвычайно ценил моральную поддержку этой партии.
<...>
В его устах слово русский было величайшей похвалой. Из его записок мы знаем, что, когда он хотел похвалить человека, он говорил:
- В душе в высшей степени русский.
А когда хотел обругать, говорил:
- Космополит! Приверженец европейских идей!
Это было в духе той партии, которая выдвинула и поддерживала его.
Но не только партия, а "вся Россия", за исключением малочисленных интеллигентских кругов, приветствовала Муравьёва, как своего избавителя.
"Патриотический сифилис", по выражению Герцена, постепенно всасывался во все соки и ткани русского общества, и так как именно тогда начинала входить в обиход московская трактирная мода на застольные речи, поздравительные телеграммы, депутации, то едва Муравьёв выступил на борьбу с полонизмом, как на него сейчас же посыпалось такое огромное количество спичей, депеш, адресов, депутаций, молебнов, торжественных встреч, оглушительных криков "ура", колокольных звонов, букетов, гирлянд, вензелей, флагов, плошек, альбомов, поздравительных писем, икон (особенно икон: без конца, больших и маленьких, золотых и серебряных), что в конце концов эти ежедневные почести стали для него необходимостью.»
читать дальше«В тот самый день, 4 апреля 1866 года, когда Муравьёв, сидя у себя на Сергиевской, в собственном, недавно купленном доме, заканчивал свои "Воспоминания", на Дворцовой набережной у Летнего сада собралась небольшая толпа и молча смотрела, как государь император, гулявший со своей собакой в саду, садился в ожидавший его экипаж.
В этом не было ничего необычного. Государь чуть не ежедневно гулял в Летнем саду со своей собакой. Но в ту минуту, когда он подошёл к экипажу, и стоявший на посту городовой подбежал, чтобы подержать ему шинель, сквозь толпу протискался какой-то унылый блондин и начал мрачно целиться в царя. Сторож Летнего сада увидел его издали и крикнул. Толпа напала на неторопливого стрелка, но полиция спасла его от самосуда и поволокла к Цепному мосту, к жандармам. Царь, ошалевший от радости, взял из его рук пистолет и тоже поехал к жандармам, а от жандармов в Казанский собор, принести благодарственное господу богу молебствие.
Это было в четвёртом часу, а в пять вся столица знала о чудесном спасении царя. Петербург сошёл с ума от радости. Все высыпали на улицу, завопили "ура", побежали на Дворцовую площадь.
- Он не русский! - кричали в толпе про стрелявшего. - Он не может быть русским! Русские обожают царя.
Когда на следующий день о событии узнала Россия, произошло небывалое. Города, народности, сословия стали состязаться между собою в выражении патриотических чувств. Армяне, писаря, ямщики, интенданты, евреи, староверы, московские греки, торговцы Мариинского рынка, артисты балета, Финляндский Сенат, Калашниковская биржа, Академия Наук, татары, фармацевты, арестанты, студенты Моисеева закона, жители Киева, Одессы, Варшавы, Выборга, Вытегры, Охты, Нарехты, Лахты, жители Ялты, Балты, Омска, Томска и каких-то Шарлатун, и какой-то Вечуги засыпали весь Зимний дворец телеграммами, словно по чьему-то приказу. Даже рабочие, даже студенты спешили заявить свою радость. Тысяча сестрорецких рабочих устроила манифестацию в честь царя. Пятьсот рабочих с фабрики Шиловых прислали царю телеграмму, выражая благодарность вседержителю за спасение жизни венценосца.
<...>
Особенно торжествовали арестанты и во множестве тюрем, словно по чьей-то команде, отказывались от приварочных денег, чтобы на эти деньги, добытые голодом, купить икону Александра Невского и украсить ею свою тюремную церковь в честь чудесного спасения монарха.
Впрочем, в иных городах деньги для икон добывались иначе. В Иркутске, например, арестанты совместно с тюремным начальством делали фальшивые бумажки и сбывали их при помощи полицейских чинов. На эти деньги они покупали не только иконы, но и прочие радости жизни.
Ликование было искреннее, но всё время в нём чувствовался какой-то надрыв. Каждый чрезвычайно хлопотал, чтобы его восторг был замечен. Каждый боялся, что могут подумать, будто он не чувствует восторга. Все относились друг к другу с подозрительной требовательностью и слишком уж демонстративно ликовали. Появились какие-то пьяные, которые ревниво следили за тем, чтобы каждый кричал "ура!". Не снявших шапку беспощадно избивали. Рабье общество умело ликовать лишь по-рабьи. Уже на третий день после выстрела в в разговорах и газетных статьях стала чувствоваться зловещая фальшь. Установился особый сентиментально-канцелярский, приторно-казённый язык, которым и надлежало изъявлять свои чувства.
Как бы для того, чтоб резче подчеркнуть эту фальшь, спасителем царя был объявлен пошлый и плюгавый человечек, Комиссаров, петербургский картузник, и уже то, что у самодержавия для роли Сусанина не нашлось никого другого, кроме этой мизерной фигурки, было конфузным свидетельством его внутренней непоправимой нищеты.
Во время выстрела картузник стоял в толпе и глазел на царя. После выстрела он вместе с другими был схвачен на месте события и отправлен в генерал-губернаторский дом, а оттуда в третье отделение к жандармам и думал, что погиб навсегда, но через два-три часа начальство почему-то решило, что он-то и спас царя, что он ударил стрелявшего под руку и отвратил пулю от царской груди - и вот его сажают в карету и везут в Зимний дворец, где, при огромном стечении вельмож и сановников, царь обнимает его, благодарит за самоотверженный подвиг и впопыхах возводит в дворянское звание, к неудовольствию многих дворян.
Несчастный в столбняке. На него страшно смотреть. Его крошечное, смазливое, безбородое, ничтожное личико выражает смертельный испуг. Он похож на приговорённого к казни, пот так и льёт с него, а ему оказывают царские почести, великие князья, генералы, министры жмут ему руки, ласкают, целуют его.
На следующий раз вся Россия торопится излить на него свой благодарный восторг. Священники с церковных амвонов именуют его ангелом-хранителем. Газетчики зовут его смиренным орудием промысла. Стихотворцы сулят ему вечную славу в потомстве. Художники публикуют в газетах, что за сходную цену от двухсот до двух тысяч рублей они берутся изготовлять в каком угодно количестве "портреты потомственного дворянина Иосифа Ивановича Комиссарова-Костромского, спасшего жизнь его величества государя-императора", и уже одно то, что его именуют не Осипом Иванычем, а Иосифом Ивановичем и даже Иосифом Иоанновичем, показывает, какой безвкусный и витиевато-торжественный стиль придан всему торжеству.
<...>
Иосифа Иоанновича облекают в монументальный сюртук, ему нанимают кучеров и лакеев, ему дарят многоэтажный дом, его портрет выставляют на улицах рядом с портретом царя, его жена с утра до ночи бродит по Гостиному двору, с азартом закупая шелка и бриллианты, и всюду рекомендуется "женою спасителя", к великому смущению купцов, которые пытаются уверить её, что спаситель был холостой.
Почему-то арестанты и здесь проявляют особенный пыл: чуть не из каждого города они присылают ему по иконе.
Костромске помещики дарят ему роскошные поместья - кто 300 десятин, кто 700.
Монетный двор подносит ему золотую медаль с изображением его плюгавой физиономии, московские дворяне подносят ему золотую шпагу, тульские рабочие - ружьё собственного изделья, французский император награждает его орденом Почётного Легиона, петербургский сапожник Ситнов объявляет в газетах, что отныне он бесплатно будет шить ему сапоги и ботинки.
<...>
Все общества, клубы, собрания делают его своим почётным членом.
"Того гляди, что корпорация московских повивальных бабок изберёт его почётным повивальным дедушкой! - шутит по этому поводу "Колокол" (1 мая 1866 г.)
Публика валит в театры, чтобы только посмотреть на него, как он сидит рядом с царской ложей, завитой, веснушчатый, испуганный, наглый, с серьгою в ухе, в странном сюртуке, и тут же его жена в аляповатом, мучительно-безвкусном кокошнике.
Именно с тех комиссаровских дней началось то роковое, всерастущее, неудержимое опошление эстетики самодержавного строя, которое пророчески свидетельствовало о его неизбежном банкротстве.
<...>
Всякий некричавший "ура!" считался чуть ли не государственным преступником, поляком, сообщником той "шайки подпольных злодеев, которые в безумном ослеплении посягнули на священную особу царя".
Всевозможные чуйки словно затем и носили по городу портрет Комиссарова, чтобы ловить неснимающих шапку и наносить им побои.
Купцы устраивали на базарных помостах молебны, потчуя народ бесплатной водкой и задирая каждого, кто казался им не слишком ликующим.
Вообще, по мере того, как патриотизм одних принимал всё более мстительный и наглый характер, патриотизм других становился робким и засискивающим.
Эти другие ждали каких-то сверхъестественных кар.
Герцен, например, был убеждён, что правительство "будет косить направо и налево, косить прежде всего своих врагов, косить освобождающееся слово, косить независимую мысль, косить головы, гордо смотрящие вперёд, косить народ, которому теперь льстят, и всё это под осенением знамени, возвещающего, что они спасают царя, что они мстят за него.
Эта месть надвигалась, и многодневное ожидание этой мести буквально лишало рассудка самых трезвых и бестрепетных людей.
Особенно волновались писатели, сотрудники радикальных журналов, так как чувствовали, что все смотрят на них, как на явных подстрекателей к цареубийству. Аресты и обыски шли беспрерывно. Говорили, что со всех концов России прибывают целые вагоны арестованных, что для них не хватает тюрем, что на допросах к ним применяются пытки. Сотрудник "Современника" Г.З.Елисеев, человек пожилой и спокойный, с ужасом впоследствии рассказывал, как двадцать пять суток подряд он находился в ежечасном ожидании обыска.»
(К.Чуковский "Поэт и палач")