IV
В загробном мире действительно нет солнца. И никаких других светил вместо него, видимо, тоже. Свет неяркий, сумеречный, но всё ж его хватает, чтоб видеть землю внизу, видеть небо перед собой. Светящийся след Андриса неровен – то взмывает вверх, то круто уходит вниз, и всякий раз аэроплан гудит тревожно и радостно, когда пересекает его…
Голоса тех людей ещё стояли в моей памяти. Их отношение к жизни и смерти показалось мне таким мудрым, истинным…
Они любили жизнь и не боялись смерти. Смерть была для них законным переходом в жизнь новую. Своей жизнью там они готовили жизнь здесь. Они знали, что здесь найдут, когда придут сюда, и неизбежное не было для них ужасным – лишь бы было в своё время. Они неизмеримо счастливее людей моего времени, потому что знали ответы на все вопросы, знали наверняка.
Надо было спросить их, кто создал этот мир – это небо, эту траву, этих животных, на которых они здесь охотятся. Хотя может, они не знают… Может, и не важно им, кто создал. Главное, что мир этот есть, и он их по праву.
читать дальше Внизу что-то блеснуло, и вслед за светящейся дорогой аэроплан тоже пошёл вниз. Похоже, меня ждёт новая встреча…
Золотой песок мягко сиял, не обжигая глаз. Невдалеке слева и справа виднелись силуэты то ли гор, то ли столь же монументальных строений из крупного камня белого и золотистого цветов. Впереди из такого же камня были сложены высокие, не в один человеческий рост, арочные ворота, выщербленные временем и ветром. За воротами вдали угадывались очертания города, а перед воротами прохаживались прогулочным шагом несколько фигур, окружённых тихим золотым сияньем.
-- Андрис, Андрис! – я бежал к нему, увязая в песке, сердце – или что там может быть у меня-души? – едва не выпрыгивало из груди. Я не верил себе, что нашёл его, наконец-то нашёл, что эти чёрные волосы, загорелые плечи и белоснежные одежды мне не мерещатся, что сейчас я коснусь его – и он не растает, и я не очнусь от сна или наваждения, и смогу его увести, действительно смогу, верну это золотое сиянье нашему миру…
Человек обернулся. Нет, это не Андрис. Только похож. Такие же чёрные волосы до плеч, тёплые чёрные глаза, ласковая улыбка терпения, поощрения и благожелательности. Даже сложение похоже. На человеке ожерелье из золотых пластин и белая ткань обёрнута вокруг бёдер наподобие юбки парео, но для Андриса, вообще-то, это не было бы немыслимым нарядом, с него как раз станется. Да я сам вон в каком виде иду за ним следом…
Но это не он. Звучание голоса притупляет боль разочарования.
-- Таких эпитетов у меня нет. Что означает это слово? Назови своё имя, умерший, и расскажи свою жизнь.
-- Рассказывать жизнь у меня времени нет, да и не прожита она ещё. Я сюда не насовсем, а за своим другом…Извините, что принял вас за него. Его зовут Андрис, и он, должно быть, проходил здесь… Вы не видели его?
На меня с какими-то окаменевшими лицами смотрели все остальные.
-- Как ты обращаешься к Верховному богу, владыке подземного царства, умерший! – зазвенел гневом голос женщины в золотой диадеме – она была очень похожа на того, кого я спутал с Андрисом, только одета, конечно, пообильнее – белое платье, перевязанное золотым поясом, браслеты на руках и ногах, - или ты не знаешь подобающих здесь слов? Плохо же тебя готовили к смерти!
-- Верховному богу?! – до меня начало кое-что доходить.
-- Моё имя Осирис. Под этим именем меня знают во всех землях Египта.
Вот оно что. Значит, я стою у ворот подземного царства египтян. У каких-то запасных его ворот, при чём, потому что ни знаменитых весов, ни мрачных стражников, ни кровожадного крокодила я здесь не вижу. Как и судейского трона. Как будто бог со свитой просто вышли прогуляться.
Н-да. Одно дело шаман, всё-таки тоже человек, и совсем другое дело видеть перед собой живого бога. Однако страха почему-то не было, не хотелось падать ниц, вот от этого и было не по себе. Была только тихая радость где-то внутри, звенящая-шуршащая, золотистая, как этот песок. Радость не раболепства, а восхищения и обожания. Осирис казался мне слишком дружественным и близким, не зря же я издали принял его за Андриса. Как с ним полагается говорить, я лишь примерно себе представлял (читал, конечно, мифологию, читал священные тексты, но заучивать их в голову не приходило), а говорить хотелось просто, открыто, от сердца.
-- Понимаете, я ищу своего друга. Он лежит при смерти, и душа его уже покинула тело и блуждает где-то здесь. Я иду за ним по пятам и всё не могу нагнать… А это надо сделать, пока он не умер окончательно. Пока он ещё может вернуться.
-- Правильно бальзамируйте тело – и он всегда сможет вернуться, - рассудительно изрекла женщина в диадеме.
-- Боюсь, этот вариант не подходит. Я хочу вернуть его к жизни. Именно к жизни.
Боги задумались.
-- Тот, о ком ты говоришь, был здесь. Ты прав, он ещё не весь вышел из своего тела и не забыл дорогу назад. Но он сам стремится забыть. Разорвать связь…
-- Жизнь причиняет ему боль. Память о жизни причиняет ему боль. Он сам пожелал сойти в царство мёртвых, и здесь, в этих песках, искать покой своему сердцу. Он стоял возле этих ворот, где ты сейчас стоишь, и мы звали его войти, присоединиться к пиру богов, надеть сияющие одежды и стереть с лица печаль. Но он сказал, что в нём нет спокойствия, нет мира в его душе, и он не может сказать «Я чист», потому что он не чист от скорби, от гнева, от сожалений о несбывшемся, от досады на себя за свои ошибки. Не чист от жизни, которую ещё ощущает в себе. Что не нужно ему загробного блаженства, не нужно утешений – ничем его уже не утешить. Ему нужно забвение. Нужно, чтоб погасли в памяти образы и голоса, стихла боль в сердце, навеки умолкли чувства и желания…
Я горестно вздохнул. Чего будет стоить вся мощь науки и все дерзания учёной мысли, если я так и не догоню его, так и не удержу, так и не уберегу эту хрупкую, тонкую, призрачную нить…
Что-то коснулось моих ног. Я посмотрел вниз и увидел, что серая полосатая кошка подошла и трётся о мои ноги, глядя снизу вверх янтарными глазами. Потом кошка вспрыгнула на руки одной из богинь, обвилась вокруг шеи и как-то незаметно и естественно превратилась в ожерелье-петельку. Анх, символ жизни. Вторая богиня подняла что-то с земли. Это оказался отпечаток кошачьей лапки в камне – то ли выжженный, то ли выдавленный.
-- Возьми. Быть может, эта вещь поможет тебе не только как амулет. Мы желаем тебе найти твоего друга, а другу твоему – найти утешение своей боли.
-- Не многим дано вернуться отсюда назад. Быть может, вам удастся.
-- А вы… - я вертел в руке камешек, трогая пальцами отпечаток кошачьей лапки,- ваш мир не страдает от того, что больше нет новых душ? От того, что времена изменились? Ведь вашей цивилизации тоже больше нет.
-- Страдает, - кивнул Осирис, - и мы радуемся всякой новой душе, случайно попадающей к нам. Но всё же живые думают о нас, произносят наши имена и так помогают нам. Они говорят о нас с интересом, с восторгом, с теплом, они пытаются представить себе нас – и мы чувствуем это.
-- Конечно, в период поклонения и жертвоприношений было лучше. Люди ведь не животных и не зерно жертвовали, люди отдавали столько своей силы, своей веры, своей любви! А мы потом отдавали всё им, когда они приходили. На этом стоит вся жизнь загробного мира, на этом вообще вся жизнь стоит. Сейчас нам некому отдавать – некому новому, я имею в виду, да и получаем мы неизмеримо меньше. Но мы живём незатухающим интересом людей. И порой бывает, знаешь ли, что кто-то из учёных-египтологов, нешуточно увлечённых своей профессией, попадает после смерти к нам… Не знаю, кто из нас при этом счастливее.
Осирис обнял меня на прощание. Кожа его, на расстоянии дышавшая зноем, оказалась неожиданно прохладной. Тихо звякнули золотые пластины ожерелья.
-- Смерти нет, мой друг. Главное помнить это, и вы найдёте путь.
Когда я взлетал, они долго смотрели мне вслед, я чувствовал их взгляды. Души из их мира, наверное, тоже с грустью вопрошают, куда же запропастились их потомки…
Выходит, человек сам создаёт свою загробную жизнь, получает то, во что верит, выходит, здесь просто соседствуют, словно страны на континенте, загробные миры разных религий и эпох?
Не сказать, чтоб эта мысль никогда не звучала: во что поверишь, то и будет. Вот и подтверждение – правнуки всех этих людей, принявшие уже какую-то другую веру, не пришли к своим предкам, а создали свой собственный загробный мир. В их представлении, конечно, единственный…
Интересно, что же ищет Андрис? Рай своей веры? Занятная мысль. Кто же он по вероисповеданию? Кажется, как-то называл себя синтоистом… Но вообще-то с трудом мне представляется, чтоб его удержали рамки какой-то одной веры…
А пространство между островками-мирами – кому оно принадлежит? Кто создавал его, чьё воображение? У этих диких и странных миров нет государственных границ и карт. Неизвестно, подозревают ли они сами о существовании друг друга. И сколько из них мне предстоит увидеть в этом путешествии…
А сколько их всего? Сколько религий, сколько культур, сколько различных представлений…Выходит, все религиозные споры не стоят выеденного яйца, потому что правы в равной степени все, и каждый получит то, чего он ждёт…
А вот если на то пошло – почему нам так повезло, увидеть всё, а не просто попасть в полагающийся нам мир? Потому что не знаем точно сами, какой мир нам полагается? Может, в этом смысл моего аэроплана – я смотрю сверху, сразу на всё, с тех самых пор, как, работая над своим проектом, допустил мысль, что душа после смерти может существовать очень по-разному. Вот здесь мне предстоит это или подтвердить, или опровергнуть.
Мне предстояло снова приземлиться – не мешало бы проверить кое-что в моторе, эти пусть редкие, но резкие стуки и толчки мне совсем не нравились. Да и поискать какой-нибудь еды тоже не мешало – летел я не знаю, сколько (часов здесь в принципе нет нигде), но долго.
Кстати и пейзаж внизу сменился, что дало основание предположить – где-то здесь новый мир. Ненадолго попрощавшись со следом Андриса, я пошёл на снижение и благополучно сел на голой, малопривлекательной каменистой равнине, имеющей единственное достоинство – взлететь с неё тоже будет легко.
Поломку мне удалось устранить легко и быстро – под ножом не смог бы ответить, что и зачем я делаю, откуда я это знаю, да я и не знал, а чувствовал, мной руководил не рассудок, а всё то же подсознание. Сами собой рождались во мне ответы, как-то угадывал я, что где подтянуть, что отвинтить, снять, почистить… При жизни я едва ли смог бы починить что-то сложнее кофейника – как-то настроен был иметь дело с живыми тканями, здесь же сам себе удивлялся. Может, это означает, что аэроплан на самом деле отчасти живой, что он и впрямь вроде моего тела здесь? Что же это, получается, я провожу сейчас какие-то настройки внутри себя? Хотелось бы знать, какие…
Поломка-то была устранена, но встала новая проблема – масло практически было на исходе. Это внушало тихую панику – где ж я возьму масло здесь-то?! Автомагазинов, да и нефтеперерабатывающих заводов, я здесь себе не представляю.
Впрочем, то масло, что было, откуда-то ведь взялось. Значит, не стоит терять надежды. В крайнем случае, можно продолжить путь пешком, хотя это намного сложнее – след Андриса-то в небе. Но я и отсюда увижу его…
Я вытер руки о промасленную тряпку, кстати нашедшуюся в кабине, погасил все свечи (ту свечу я установил в кабине, обнаружив там как будто для неё специальное место. Были там и ещё свечи, несколько из них я, повинуясь внезапному порыву, зажёг. Одни располагались над панелью управления, две – под потолком и одна – над левой дверцей. В чём тут смысл – уму непостижимо, может, это духовный аналог свечей зажигания, уж не знаю, есть ли они в аэроплане, первое время кабина выглядела более чем глючно, но потом я привык и начал считать это естественным. В конце-концов, каким меня эта реальность восприняла, то мне, видимо, мне и подсунула. Тут надо думать…), положил в карман амулет с кошачьим следом и пошёл. Можно сказать, что куда глаза глядят, потому что глядели они на сгущающийся мглистый туман впереди. Чем он меня привлекал, сказать сложно, может, тем, что в остальных обозримых направлениях была только голая пустыня, и лишь там, за туманом, можно было надеяться что-то найти.
Это вход в новый мир, я понял это сразу, как вошёл в туманную завесу. Почему он такой? Это я тоже понял быстро – это мир вечной ночи. Миры степных племён и египетского загробного царства были всё-таки светлыми, хотя и бессолнечными, похожими разве что на пасмурный день или вечер. Здесь же стояла унылая мгла, впрочем, остроты зрения пока хватало, чтобы пока не спотыкаться.
Я ступал по чахлой бело-синей траве, невысокой и тонкой. Она выросла без света, совсем без света, и никак не походила на крепкую, настоящую траву мира степных племён. Над головой печально звенели кипарисы, мир вокруг был полон неясных вздохов, шёпотов, стенаний.
Небо над головой было непроглядно, соткано из ещё более густой мглы. Вдали, на горизонте, то тут, то там виднелось какое-то слабое свечение, что-то вроде фосфорического на кладбищах. Бледное зарево тянулось по кромке земли, будто возвещая далёкую зарю, которой никогда не было и не будет.
Я шёл, и тревожные мысли меня одолевали. Зря я сюда залез. Какое здесь может быть масло?! Надо было смириться, что мне больше не взлететь, продолжать путь пешком, держась следа Андриса. И пешком я догнал бы его… Да вот невыносима почему-то была сама мысль о том, чтобы бросить аэроплан посреди пустыни. Для того, что ли, он ждал столько лет в песках, чтобы снова остаться брошенным?
Тут я увидел человека – немощного старика в рубище, стоящего по пояс в воде и бессильно подпрыгивающего в попытках сорвать яблоко с наклонившей ветви над водой яблони. Яблоки были совсем близко, пальцы старика касались их, чуть-чуть не хватало.
-- Нате, не мучайтесь, - я легко сорвал яблоко и протянул старику, - и не стояли бы вы в воде, так и простудиться ведь можно. Хотя наверное, здесь это уже никому не грозит…
-- Кто ты, необыкновенный путник, что сумел это сделать? – от слёз благодарности в выцветших глазах старика у меня защемило в сердце. Он набросился на яблоко так, словно вечность не ел. – благодарю тебя, благодарю…
-- Что вы за эту яблоню уцепились, других, что ли, нет? Да давно попросили бы кого-нибудь…
Старик доел яблоко и вышел из воды.
-- Теперь мне нет смысла тут стоять. Что же мне теперь делать? Давай, путник. Я сопровожу тебя ко дворцу, вдвоём всё ж не так скучно будет идти.
Я пожал плечами.
-- Дворец, говорите? Надеюсь, в этом дворце знают, как мне помочь. Может, какой-нибудь местный бог может просто сотворить для меня машинное масло? Не хочется мне бросать свой аэроплан…
Старик заинтересовался, я принялся рассказывать – об устройстве, о принципе работы, примерно, конечно, как сам знал, потом перешёл на то, какие ещё механизмы существуют в моём мире, в моём времени. Старик слушал, открыв рот, только время от времени восклицая: «Вот это да!», «Ничего себе!». Да, явно этот мир тоже далёк от моей современности.
Нам на пути попадались тени – неясные тени людей с бледными лицами, с тихими голосами, они скользили над травой, не касаясь её, проходили друг сквозь друга и даже сквозь меня, обдавая меня при этом холодным ветром. Вскоре их собралась вокруг целая толпа, они протягивали к нам заломленные в мольбе руки, что-то говорили, но их запредельные голоса сливались в единый ровный шорох. Что это - души? Как же отличаются они от душ предыдущего мира… Бесплотные руки теней касались меня, хватались за нить, видимо, нить их обжигала, но они всё равно хватались – так нужно им было живое тепло…
Совершенно внезапно перед нами вырос невысокий каменистый холм. По его склону к вершине дряхлый старик, немного похожий на моего спутника, только всё-таки чуть менее измождённый, катил огромный валун. Катил с усталой обречённостью, как будто до вершины оставалось не каких-нибудь два шага, а не меньше километра. Вот камень, качнувшись почти на самом пике, вырвался из немощных старческих рук и помчался вниз, вот снова старик покатил его к вершине, превозмогая усталость в натруженных ногах, оскальзываясь на вырывающихся из-под подошв мелких камешках. Я решительно шагнул вперёд.
-- Камнями подоприте, - я положил первый булыжник под непокорный валун. Валун угрожающе дрогнул, но устоял. Я подложил ещё и ещё.
-- Ну вот. Более-менее устойчиво стоит. Сколько вы так уже мучаетесь?
-- Не единую тысячу лет, мой драгоценный спаситель! – старик кинулся обнимать меня натруженными мозолистыми руками, - уже не верил я, что мучениям моим настанет конец…
-- А зачем это надо-то было вообще? Что-то не пойму смысла загонять этот камень сюда… Алтарь, что ли, захотели возвести? За это время, с вашей энергией и упорством, вы могли бы возвести целый микрорайон!
-- Теперь я свободен, нет у меня больше дела, нет проклятья… Что же мне теперь делать? Можно, я пойду с вами? Ведь вы во дворец путь держите?
Свита моя, похоже, растёт…
Следующей встречей на нашем пути была вереница девушек с кувшинами на плечах. Кувшины явно были тяжеленные, двигались девушки медленно, но целенаправленно. Наконец я увидел, как они одна за другой опорожнили свои кувшины в большой бак. Странно, как ни велик он, вода давно должна была политься через край! Заинтересовавшись, я подошёл ближе.
-- Здравствуйте! Что делаете?
Девушки, двинувшиеся было в обратный путь, остановились.
-- Нам нужно наполнить этот сосуд доверху. Пока не наполним – мы не свободны.
-- И много ещё осталось?
Они неопределённо пожали плечами. Некоторые из них рвались скорее приступить снова к работе, другие же, видимо, были рады внезапной передышке.
Я перегнулся через край.
-- Девушки, да у него же дна нету! Куда же вы воду льёте?
Ближайшая, вздохнув, опустила голову.
-- Значит, будем лить вечно…
-- А смысл? Гляжу, у вас тут любят однообразные и бесполезные занятия. Что же, бросить этот сосуд и найти другой, у которого есть дно, вы не можете?
-- Нам велено наполнить именно этот сосуд. Это наша повинность, наша кара.
Я задумался. Хорошая идея – потребовать того, что заведомо невозможно выполнить…
-- Вот что. Если вам уже достаточно надоело истязать себя, можно ведь сделать этому сосуду дно.
-- Как?! – взволнованно загалдели девушки.
-- Легко и просто. Возьмите все ваши покрывала, они достаточно длинные, если развернуть, я так понимаю? Сложите друг с другом для прочности, накиньте на сосуд, чтоб провисало вниз и свисали края, прикрепите их камнями. Вот и получится как бы дно. Конечно, сквозь ткань вода может просочиться. Тогда возьмите мелких камешков и, например, глины. Выложьте там, внутри, замажьте глиной, она не пропускает воду. Века, конечно, такая конструкция не простоит, но всё-таки наполнить сосуд позволит. Формально условие вы выполните.
Лица девушек озарились надеждой.
-- Попробуйте. Что-нибудь да получится. Вас здесь сколько? Можете разделиться. Кто-то займётся дном, а остальные пойдут за водой. Уверяю вас, там кувшинов десять, если постараться, будет достаточно.
Повеселев, девушки с удвоенной энергией принялись за работу.
Было не то чтобы холодно, но как-то зябко. Возможно, из-за бесчисленных прикосновений теней, стремящихся хлебнуть моей жизненной силы. Я заметил, у сопровождающих меня стариков по сравнению с ними всё же есть какая-то плоть, ведь без тела невозможно катить камень или есть яблоко. Да и воду носить невозможно, так что у девушек, видимо, тела тоже есть. Прочие же, не организованные ни на какой труд, а точнее – каторгу, носились вокруг тоскливыми стенающими призраками. Я видел пробегающие стада кентавров – их копыта не приминали траву, воинственные амазонки грозили мне бесплотными копьями, великие герои в доспехах и со щитами – все как один прозрачные – провожали меня грустными глазами и, как заворожённые, следовали за мной. В общем, я уже совершенно точно знал, где я…
Следующим встреченным человеком с плотью – точнее, некой псевдоплотью – оказалась сидящая на камне женщина с распущенными чёрными кудрями, с резкими, но в целом притягательными чертами лица. Женщина кормила грудью двух приличного размера змей, у ног её стояла плетёная соломенная корзинка.
-- Вы с ума сошли? – похолодел я, - это же… это гадюки?!
Женщина подняла на меня глаза, полные тихой тоски.
-- Давненько не спускались сюда герои, не слышали эти поля живого голоса. Таково моё наказание. Привыкай, герой, здесь мучаются все. Кто-то – так, как я, страданьями, кто-то – просто нежизнью.
Одна из змей подняла головку и посмотрела на меня недобро. Ей явно не нравилось, что я отвлекаю её кормилицу разговорами.
-- За что же так-то?!
Конечно, умереть от яда давно покойная женщина не может, но едва ли хоть живой, хоть мёртвой, ей это может быть приятно! Я едва не падал в обморок, глядя на переливы змеиной чешуи и неторопливые сокращения кольчатых тел, несчастная же, сидящая так, возможно, уже тысячи лет, словно окаменела в бесчувствии.
-- За дело, герой. Я убила своих детей.
-- Случайно? – сочувственно спросил я.
Да, ужас, боль, отвращение, бессилие нельзя чувствовать вечно, какое-то время оно иссушает душу, а потом не остаётся ничего, лишь одна апатия.
-- Отнюдь, - голос её был ровен и отстранён, но за ним ещё ясно была слышна былая боль, - убила, чтоб отомстить так мужу. Из всей нашей прошлой жизни вот их он хотел взять в новую… При живой жене решил жениться вновь, новую мать детям определил. Польстился на деньги и власть… Мне же велел убираться на все четыре стороны.
Я присел на камень подле неё.
-- Согласен, он поступил подло. Вы были в состоянии аффекта, вас трудно винить… Я слышал о таких случаях, и не раз, в наше время нередко матери убивают себя и детей из-за неверности и жестокости мужей. К нам в отделение поступила один раз такая семья с отравлением газом. Младшую девочку спасти не удалось. Другая мать с младенцами – новорождённым и годовалым – выбросилась из окна от побоев мужа. Их, конечно, не спасли…
-- Он не подумал, герой, куда я пойду. Да об этом ли он думал – другая занимала его мысли. Легко же забыл он былые клятвы… За всех всё решил – за меня, за детей… Не спросил, хочу ли я с ними разлучаться, не спросил, хотят ли они другую мать. Ничто для него стали все годы, что мы были вместе, всё, что я для него сделала… Герой! Стала ли бы та, другая так для него стараться, жизнью своей рисковать? Ведь это не я за ним, а он за мной был! Куда я пойду, он бы подумал, ведь для него я лишилась родины, семьи, для него ничего не боялась – ни скитаний и лишений, ни преступлений. Я любила его, я не думала о себе… Разве о богатстве и власти я думала, когда сбежала с ним? На родине у меня было всё! Разве упрекнула я его хоть словом, когда ему не удалось занять трон в земле отцов и мы дальше пустились в странствия? Так-то отплатил он мне за мою любовь…
-- Ваш муж просто сволочь! Но почему же вы не взяли детей и не ушли?
Женщина горько усмехнулась.
-- Так он меня и отпустил! Нет, он не отдал бы мне детей. Да что я могла? Я ведь была чужестранка. Никто не вступился бы за мои права, никто не считал даже, что права эти у меня есть…
Я кивнул.
-- И такое знаю. В моём мире многие женщины мечтают выйти замуж за иностранца, не думая, что потом. Что будет, если муж их вдруг разлюбит, и они окажутся одни в чужой стране, среди чужих законов, чужого языка, где никто не протянет руку помощи, не поможет защитить их права. Если у них отнимут детей…
-- Что ещё мне оставалось? Хоть мёртвых я забрала их с собой. Я ему их дала, я и забрала.
-- «Я тебя породил, я тебя и убью» - зачем-то вспомнил я.
Она говорила, тени вокруг сочувственно шелестели, грустно кивали головой старцы. Я смотрел на изгибы угольно-чёрных бровей, линии скул, горькие складки у рта и думал – красива ли была та, другая, ради которой муж оставил эту женщину, или это была каноническая богатая дурнушка? Хотя впрочем, в эти времена были другие каноны…
-- Нет ничего страшнее предательства того, кому мы верим. Видно, настигли меня проклятья моих родных и всех, кого я ради него погубила. В крови всё начиналось, в крови всё и закончилось. Но я ли это выбрала? Разве не могли мы найти на земле такое место, где смогли бы жить, основали бы новый город… Трудом своим создали бы всё для себя. Он захотел готовое… Всё захотел, чтоб у него было, только я оказалась лишней. Что ж, мне не привыкать было убивать ради него… И не жаль мне ни её, ни её отца – ни капли раскаянья нет в моём сердце. Они не чисты – они сознательно пошли на преступление перед богами и людьми. Не я – боги моею рукой покарали их. И счастлива я была узнать, что мой ужасный подарок дошёл до цели. Но дети…
-- Сколько детей у вас было?
-- Двое. Они были близнецы. Сколько ночей подряд мне снились их лица, удивление в их детских глазах, сменяющееся ужасом, и я просыпалась, рыдая, и мне казалось в темноте, что руки мои в крови. Или же мне снилось, что они живы, что растут на моих глазах, что я радуюсь их уму и силе…
Мне очень хотелось коснуться её руки, но я опасался змей. Уж очень материально они выглядели. И столь же материальной для меня была её боль, я чувствовал её – она была чёрной и плотной, как воды реки, через которую никто не плывёт обратно, и сжимающейся и разворачивающейся, как тело змеи, пульсирующей, как рана. Тени вздыхали и заламывали бесплотные руки, хотя у них наверняка жизни тоже были не безоблачные. Старцы грели руки над моей нитью, как над огнём.
-- Но послушайте… - я снова посмотрел ей в лицо, - ведь все, когда умирают, попадают сюда, так? Все в вашем времени, я имею в виду… Разве вы не встретили здесь своих детей? Или они…
-- Нет, увы, но это тоже моё наказание. Я не могу повстречать своих детей, не могу попросить у них прощенья, даже просто взглянуть на них больше не имею надежды. Вдоль и поперёк исходила я эти мрачные поля, но видно, где бы я ни оказывалась, они всегда где-то далеко от меня.
Я поднялся.
-- Пойдёмте! Мы найдём ваших детей. Этот мир, конечно, велик, но не бесконечен же! Должна быть возможность хоть что-то сделать…
Я видел, как надежда вспыхнула в её глазах, но всё же она двинулась было и тут же остудила свой порыв.
-- Нет, нет… Это невозможно… Да и не станут они со мной говорить, убегут, едва меня завидя… Или осыплют проклятьями…
-- Всё-таки стоит попробовать. Убийство простить нелегко, но вы – их мать… Разве не для того нужна загробная жизнь, чтоб оставлять последнюю надежду на примирение?
Она нерешительно встала, придерживая рукой змей.
-- Может, ты и прав, герой. Что ж, пойдём… Этих-то куда? Думаю, я должна взять их с собой.
-- Положите вот в эту корзинку. Это ведь их?
-- Да, они отдыхают здесь иногда…
Мы наконец снова двинулись в путь, и это не могло не радовать – чем скорее я дойду до дворца, тем скорее покину этот мрачный мир. Лучше, конечно, с маслом, чем с пустыми руками…
Женщина опиралась на мою руку. Думаю, по той же причине, почему и все вокруг стремились за меня ухватиться – грелась моим теплом.
-- Расскажи, герой, откуда ты родом? Где ты бывал, в каких землях? Может, ты бывал в Колхиде? Если да, то расскажи, как там сейчас. С тех пор я ведь больше не бывала на родине…
Я смутно вспомнил, что Колхида – это, вроде бы, Кавказ, чуть ли даже не Грузия. Принялся рассказывать всё, что знал – о неспокойной военной обстановке сейчас, о непростых взаимоотношениях с соседними странами. Пришлось неслегка углубиться в историю, упомянуть между прочим и о том, что Земля круглая, об открытии Колумбом Америки, о мировых войнах, о том, как далеко ушёл прогресс за… сколько там тысяч лет? Две только тысячи – это Наша эра… Нас догнали, весело смеясь и хлопая в ладоши, девушки с кувшинами, тоесть, теперь без кувшинов – этим и объяснялась их радость.
-- О герой, получилось! Всё, как ты говорил, получилось! Мы свободны…
Старики оглянулись на них недоуменно – что за смех и прыжки в подземном царстве? Но потом поняли вполне.
-- Вовеки никто не приносил сюда такой радости… Продолжай же, герой! Что было дальше?
Меня сполна заставили вспомнить мировую историю, а заодно и географию, а заодно и описывать, какие восходы и закаты пылают сейчас над землёй, как пахнут цветы, какие дожди и грозы сотрясают небо. Как всё это можно описать? А я находил слова. Потому что этими словами они питались, как изголодавшиеся манной небесной…
Острые ногти пронзили мою руку сквозь куртку.
-- Они, они… Как жаль, что нельзя умереть второй раз! Что нет сердца, которое могло бы разорваться при виде их…
Два мальчика-близнеца стояли невдалеке, держась за руки, и смотрели на нас. Смотрели с удивлением, с интересом – и только. Что ж, это неплохо…
Я подтолкнул её.
-- Пойдите к ним. Не уверен, но кажется, они ждут вас…
С минуту все стояли, как истуканы, а потом мать бросилась к детям, а дети – к матери. Она упала на колени, обняла малышей по очереди, коснулась дрожащими, неверящими руками их кудрей…
-- Мальчики мои, можете ли вы простить вашу мать? Нет мне оправдания, нет искупления… Но поверьте, раны я тогда не вам нанесла, а своему сердцу, вовек они не заживали… От большой боли, от горького безумия совершила это ваша мать. Сумеете ли вы простить меня хоть ещё через тысячу лет?
-- Мы прощаем тебя, мамочка! Только больше не бросай нас…
Детские ручонки обвили шею матери, оба старика разом отвернулись, отирая обильные слёзы. Дети способны простить всё. Дети способны принять своих родителей любыми. Это загадка, которая не перестаёт потрясать… Тогда, очнувшись после отравления газом, те двое выживших детей первым делом спросили: что с мамочкой? Сеня тогда был удивлён до потрясения. А Игнатий Борисович сказал, что напротив, не удивлён ничуть.
Счастливая мать, рыдая от счастья, вела к нам своих малышей, дети крепко держались за её руки, словно боясь снова потерять.
-- Змей, наверное, можно уже выпустить?
Однако вместо змей в корзинке, когда осторожно приоткрыли крышку, обнаружились… две ярко-алые, благоухающие розы. Все воззрились на них в немом восхищении – живой цвет, живой запах в царстве теней! Мать заплела их сыновьям в волосы, и они, бегая вокруг с радостным смехом, разносили их аромат.
Женщина обратила на меня глаза, полные благодарных слёз.
-- Это всё ты, ты! Скажи, герой, чем я в ответ могу тебе помочь? Ведь зачем-то ты спустился в мрачное царство Аида? Силы мои не столь велики, как при жизни, но всё же…
-- Я ищу своего друга, за этим я скитаюсь по мирам мёртвых, не только по вашему. Ещё мне нужно масло для моего аэроплана…
-- Масло? Если где-то здесь можно его найти, то, наверное, во дворце…
-- А кто твой друг? Что за славный герой, какие подвиги он совершил?
Я пожал плечами – дворец так дворец, видно, не избежать нам его. А вот об Андрисе, как причине моего вообще здесь появления, стоило рассказать поподробнее.
Когда мои родители или другие знакомые их поколения спрашивали, кто вообще по жизни Андрис, я не знал, что им ответить. В самом деле, кто?
Он музыкант. Музыкант-самоучка, ни в музыкальную школу, ни даже в кружок он не ходил. Образование его вообще было рваным и раздёрганным – он куда-то поступал, потом бросал, менял работу за работой… Но лично мне почему-то при этом казалось, что неудачник из нас двоих я, успешно заканчивающий институт и работающий в лучшей больнице города. Для родителей – и моих, и его – он был бездельником, впустую тратящим время и ничего в жизни не достигающим. Для меня же он был человеком крылатым, когда другие ходили по земле или даже ползали, он - летал. Андрис в моём представлении мог многое, если не всё. У него был Дар. Дар не музыкальный, а вообще. Дар стремиться, раскрываться, летать. Когда он наигрывал на гитаре какие-то сложные соляки, попутно рассказывая какие-нибудь непридуманные истории, я восхищался им. Куда больше, чем своими преподавателями из института, объездившими на симпозиумы весь мир, чем Игнатием Борисовичем, проведшим 10 сложнейших и уникальнейших в мире операций на мозге. Это я был в жизни потерявшимся, а никак не Андрис. И конечно, мне ли было оградить его, защитить его крылья, мне ли…
Рассказ пришлось прервать, потому что путь нам преградило, иначе не скажешь, нечто. Нечто из дурной фантастики, дешёвых фильмов ужасов – извивались, клубились змееобразные шеи, плотоядно лязгали зубастые слюнявые пасти, колыхалось необъятное студенистое тело – головы вырастали из него мгновенно с громким чавканьем и так же легко и быстро втягивались назад. Блестели маленькие злобные глазки, песок вокруг пузырился от явно ядовитой слюны. От смрадного дыхания чудовищных пастей старались держаться подальше даже тени, хотя вроде бы, они ничего не ощущают.
Однако были и, так сказать, стационарные головы – не втягивающиеся в тело. Потому что явно занятые чем-то… Или скорее кем-то. Шеи-змеи явно обвивали человеческую фигуру.
-- Да, несладко ему там…
-- Это чудовище – гидра, - сказал кто-то рядом, - гидра, которую победил великий герой Геракл.
Я выхватил меч.
-- Видно, придётся победить её ещё раз…
Бой, мягко говоря, был неравным. Даже если мне каким-то образом удавалось срубить гидре голову, на её месте тут же вырастали новые. Что же там Геракл-то против этого придумал? Увы, в процессе отбивания от плотоядных пастей вспоминалось что-то туговато. Ну, своего пленника, во всяком случае, она ещё не съела, так что есть надежда...
… Впрочем, похоже, она его есть и не собирается. Он ей, видимо, так, в качестве игрушки.
Неожиданно гидра замерла, головы её бессильно опустились, увяли. Я изумлённо обернулся – ну не я же, в самом деле, это сделал?
-- Быстрее, руби ей головы, герой! В этом оцепенении она пробудет недолго. Силы мои здесь уже далеко не так велики…
Обессиленные живые кольца раскрутились и уронили свою жертву на песок. Выглядел спасённый человек, если честно, отвратительно – и изорванная одежда, и спутанные, взлохмаченные волосы были покрыты хорошим слоем смрадной слизи. Словно человека не то что пожевали и выплюнули, а может даже, пропустили через пищеварение. Мне казалось, даже мать родная в таком виде его бы не узнала, но…
-- Ясон!
-- Папа!
Кто-то сзади удивлённо ахнул. Один из величайших греческих героев, командир аргонавтов с великим трудом пытался подняться на ноги. Я отметил, что он тоже почти телесен, как и мы.
-- У обычного человека, конечно, шансов не было бы никаких, но вы-то легендарный герой, если и уступаете Гераклу в силе и величии, так Геракл на то и Геракл, что переплюнуть его никому не дано. Неужели вы не могли одолеть гидру?
В просвете слипшихся косм сверкнули синие, как давно позабытое здесь небо, глаза.
-- Гидру-то одолеть, конечно, можно. А вот приговор Аида – нет.
-- Очередное наказание, значит? Аид приговорил вас к съедению гидрой? Что ж, всё-таки вы долго сопротивлялись…
-- Лучше, - в голосе наконец выпрямившегося человека послышалась усмешка, - Аид отдал меня ей в мужья.
-- Чего-чего?!- я очень надеялся, что ослышался.
-- Да-да, именно. Таково моё наказание за страдания обманутых мною женщин. Аид так и сказал: «Попробуй-ка от этой уйти». А Минос и Радамант прибавили: «А может, стерпится-слюбится, если те жёны тебе были нехороши, может, эта устроит». И тогда я понял – раз у справедливейших судей не нашёл я сочувствия, значит, грех мой именно так велик. И я не нашёл в себе силы сопротивляться, я принял этот приговор…
-- Ну, во всяком случае, теперь вы от него свободны. Знаете, может, кто со мной и поспорит, но мучиться даже тысячу лет куда глупее и бессмысленнее, чем пять минут просить прощения. Здесь же вы можете найти всех, кого при жизни обидели…
-- Видимо, именно это мне теперь и следует сделать… Но назови же мне своё имя, герой, мой спаситель!
Я смутился.
-- Ну вообще-то это не я, у меня таких способностей нет. Это вот она…- я указующе оглянулся.
-- Медея!
Я понял, что предстоит буйное объяснение между супругами и тактично отошёл. Подав знаки и остальным отойти.
Собственно, для нас дело нашлось. Оказалось, гидра отпустила не одну жертву. На ноги поднималась и отряхивалась высокая, статная женщина в измочаленном, но когда-то явно царском платье. Её волосам повезло чуть больше – возможно, потому, что они были перевязаны лентой и уложены в причёску.
-- Вы в порядке?
-- Кажется, да… Благодарю тебя, храбрейший герой.
-- Вас-то она за что? Вы ведь женщина…
-- А ей какая разница? Она двупола… Или беспола… В общем, её вполне хватило на двоих.
Незнакомка с отвращением оглядела свою одежду и видно, едва преодолела желание сорвать это с себя тотчас же. Только покрывало без сожаления отбросила.
-- Но вас-то за что? Бросили несколько мужей? – как-то не представляю себе в те времена такую историю. Обычно это мужчины стремились ухватить все радости жизни, а женщины глотали обиды, верили и ждали. Либо, обозлённые, принимались мстить…
-- Ну нет, это к моей сестрице Елене. Я своего мужа честнейшим образом убила. Надо было ей то же самое посоветовать… При чём намного раньше…
-- За что? Он жестоко с вами обращался?
-- Ну, как обычно обращаются с женой… Я не любила его, герой. И признаться в этом перед небом и людьми не стыжусь. Да и он меня – не особо… Любил бы – не перепробовал бы всех без исключения красивых рабынь, которых привозили в наш дом. Я ведь ему досталась… Даже не как приз. Как приз досталась моя сестра его брату. А на мне мой супруг женился заодно, чтоб не так обидно было. Кто нас спрашивал-то?
-- Понятно. Значит, развод был невозможен.
-- Какой там развод… Это только муж мог оставить жену и жениться на другой. Я же тоже молодая и глупая была. Думала, может, полюблю. Или ради детей буду жить.
Я осторожно её разглядывал. На вид она была старше Медеи, выглядела более усталой. Но глаза горели так же. Она из той же породы женщин, не готовых прощать мужчинам попрание своих прав.
-- Но оказалось, любить детей от нелюбимого человека не получается. Только старшую я любила – она не его была… Лицом и статью она походила на меня, так что едва ли он догадывался… А может, и догадывался… Во всяком случае, именно её, мою единственную радость, ему потребовалось принести в жертву, чтоб одержать победу в той войне… Мне, или любой другой какой из жён, скажи, какая радость была от той войны? Ну, мне, правда, была - как надеялась я, что он не вернётся назад… Отнять любимую дочь у матери – ради своей алчности, ни ради чего другого! Елена из всех только Менелая разве что интересовала, остальные отправились туда грабить! Мужчинам ведь война – любимейшее развлечение…
Я окончательно убедился, кто передо мной. Клитемнестра, жена Агамемнона, брата Менелая, мужа той самой Елены Прекрасной. При том сама она этой Елене – сестра. Да, такие браки тогда были не редкость – женились оптом, коллективно и без долгих раздумий. Рекорд, пожалуй, принадлежал семье милых девушек с кувшинами – переженить пятьдесят юношей и пятьдесят девушек разом… Неудивительно, что были несогласные.
-- Ну, мы идём? – легка на помине, подскочила одна из этих девушек.
Я встряхнулся.
-- Идём, конечно. Вы, должно быть, идёте с нами?
-- А куда мне деваться? Хотя вообще-то показываться на глаза Аиду мне бы было нежелательно, а то ещё новое наказание придумает взамен этого. Меньше знает – крепче спит. Ну, хоть пройдусь маленько.
-- А гидра? – напомнила Медея, - убей её, герой. Иначе, когда она очнётся, то может отправиться в погоню.
Я посмотрел на мирно спящую гидру.
-- Жалко. Видно, не такой уж я герой, но… не могу. Сейчас она такая беззащитная, хоть и чудовище. А если догонит… Ну, тогда придётся сражаться.
В нашей немаленькой уже процессии произошли перегруппировки. Впереди шли теперь Медея, Ясон и дети. Волосы Ясона, слипшиеся от слизи гидры, напоминали дредды хип-хоперов. Следом шёл я, теперь на мою руку опиралась Клитемнестра. Сзади старики – Тантал и Сизиф – брюзжали что-то на тему нравов молодёжи. И явно было с чего – не нарадующиеся внезапной, после тысяч лет, лёгкости бытия, Данаиды вовсю шумели и буянили, трещали, как сороки и хихикали, то и дело кого-то вышучивая, в том числе стариков.
Ну и, конечно, свита теней, для которых мы были первым за многое-многое долгое время событием.
К слову, гидра нас так и не догнала. Решила, видно, что это забота Аида – подкидывать ей новые игрушки, а она за ними бегать не обязана. Клитемнестра продолжала рассказывать мне свою историю, восхитившись, между прочим, моим милосердием в отношении гидры.
-- У нас, знаешь, и к побеждённым людям милосердие было не всегда и не у всех. И стариков, и детей убивали без особой жалости. В той же Трое… Я сама, знаешь, не особо жалостлива, но в мужчинах этого, странное дело, не любила. Вот многие меня осуждали за Эгисфа… Да все, если честно. А я его действительно любила. Да, героем он не был, в войне этой проклятой не участвовал… Ну так и что же? Да, он был слаб, где-то даже трусоват… Зато он был мягкий, спокойный человек, умный, образованный, отличный собеседник. А жестокости мне и своей на двоих хватало. Хотя чего я такого жестокого сделала? Мужа убила? Ну да. Но у меня другого выхода не было. Дети… Ну, Ореста я услала подальше с глаз – чтоб не мозолил, уж очень на отца походил… Электру сгоряча за кого попало замуж выдала – уж очень она допекла меня жалобами на судьбу. Ну что ж? Всё это я признаю. Вины своей не отрицаю, но ведь и ко мне жизнь не была бархатной.
-- Да как я успел заметить, она у всех вас была незавидной. В целом…
-- Сравнить мне, конечно, не с чем. Но всё же душа, когда осознаёт себя душой, вне тела, начинает понимать больше. Не знаю, герой, какие люди живут в твоём мире, как они живут и во что верят. А мы… Такова вот наша вера, весь наш образ мыслей и уклад жизни. Мы только пока живём – живые. Пока у нас есть тело. Мы телом живём, ощущением. Пьём кожей солнечный свет, услаждаем свой желудок вкусными яствами, свой взор – красивыми вещами, свой слух – музыкой… Понимаешь ли ты меня?
-- Понимаю.
-- Трепещущие тени, которыми мы становимся здесь, ничего уже не могут ощущать, да и ощущать здесь нечего. Кроме мук, определённых за злодеяния, кроме ужаса и тоски.
-- Что же, у вас праведные никакой награды не получают?
-- Никакой. Да и какие у нас праведные… Всё, что можно испытать, мы при жизни испытываем. И милость богов, и немилость. Потому-то каждый из нас при жизни стремится взять всё, что может взять. Будь счастлив, пока жив и молод, пока у тебя есть сила и красота. Если чего-то не успел – никто не вернёт тебе этого за гробом. Поэтому бери, пока можешь взять. Пей, сколько сможешь выпить. И не поддавайся печали, не гляди вперёд - впереди маячит у всех одно. Конец всего, мрачное царство Аида…