[na-ive]

Ну, и плод безынтернетья - что набил и выложил-то. Продолжение для тебя,  Анастасея!
Кстати, уже с жутью. Я не предупреждал? Ну так предупреждаю) Не развесёлая история местами...

...Был уже вечер. Раскалённый диск солнца опускался за дома, за верхушки деревьев. Настя бежала - слова князя и выпитый бокал придали сил и решимости. Она знала, к кому она обратится - к деду Митричу. В отличие от своей бабки Аграфены Митрич к Насте относился с добром, приветливо - впрочем, он и вообще был очень добрый дед. Деревенская ребятня его так прямо обожала - очень хорошо умел сказки сказывать, а ещё вырезал из дерева всякие фигурки и маленькие столики и стульчики специально для детей. Лет Митричу было вот уже скоро восемьдесят, старше его в деревне только Федора глухая была, но вот по виду так ни за что не скажешь - дед был, прямо скажем, крепкий и моложавый, семеро его детей уже все с семьями были, почти все и сами уже дедушками стали, а Митрич всё трудился, хлопотал, и ни мороз ни зной ему были нипочём - нет бы на печи уже степенно лежать, в его-то возрасте...
Вот и сейчас был он во дворе, что-то стругал да сколачивал, было ему от солнца да от работы жарко, он то и дело обливал себя водой с ковша из стоящей рядом бочки. Возле будки, в тени сарая, свесил язык и тяжко дышал старый серо-белый Полкан, у деревянных столбов, на которых были натянуты бельевые верёвки, играл с очистками и щепками голоштанный Алёшка - правнук Митрича, а как бы и не праправнук. Настя остановилась в тенёчке - перевести дух.
"Вот что можно назвать - счастливый человек, правильный человек... Дом у него полная чаша, семья большая да крепкая. Каждый новый день ему в радость, и сил на всё хватает, и работать хочется, и дышать хочется - потому-то всё живёт он, и сто лет, наверное, проживёт... Потому что жизнь ему в радость. А мне так не суждено. Он как дуб старый могучий, который крепко корнями в землю уходит, держится за неё, из её недр силы берёт. Жарит его солнце, секут его ливни - что ему? А я цветочек хилый, слабый. Не построить мне дома, не родить мне детей. Такой вот, как Митрич, меня замуж бы не взял, такому баба нужна здоровая да сноровистая, которая может в поле работать да за скотиной ходить, а не только кружева плести..."
Митрич оторвался от работы.
- А, королевична припожаловала! А чего ж одна супротив обыкновения, где свита-то твоя неизменнная?
- Дедушка Иван Митрич, у меня к вам разговор важный есть.
- Разговор, говоришь? - Митрич распрямился, вогнал топор в чурбачок, - ну давай, сядем, потолкуем с тобой вот тут, в тенёчке... Разговор это дело, конечно, хорошее, а то и впрямь - заработался дед совсем, так ведь и работал бы, наверное, до ночи, а то и самое второе пришествие господне пропустил бы...
Настя, вся в волнении, присела рядом, сорвала листик, смяла в руках.
- Деда-деда, вы всегда ко мне добры были, вам я доверяю. Вас я не побоюсь спросить. Деда, скажите, кто моя мать была? Почему мне не говорит никто?
Митрич посерьёзнел враз.
- А видать, и впрямь чему быть, того не отвертишься... большая ты уже девка, сколько морочить тебя можно... будто это даст что... Я, конечно, не буду говорить, как иные говорят - что мол, сколько волка ни корми, а он в лес смотреть будет, дурная, мол, кровь она не исправится... Я так скажу, что обида это большая, и сами мы, ежели чего, виноватые будем... Вприбавок к той вине, что и так уже есть, чего уж там... В деревне тебя не любят шибко, Настя. Не то чтобы ты им что неправое сделала, а просто боятся они тебя. Чужое ты им.
- Ну, знаю, - а у самой слёзы так на глаза и наворачивались, непрошенные. Вот как же, вот за что? Ведь правда же ничего не сделала, ведь просто как все, родилась на белом свете жить...
- Это как вот волчонка из лесу взять, махонького совсем, с собаками воспитать. Щенки-то они вроде все одинаковые, резвятся, играют... А потом вырастет - волком же вырастет, не собакой. И перегрызёт верёвку, и в лес убежит... Хорошо, если овец только перережет, а не из людей кого. Смекаешь? Вот подрастаешь ты. И чуют, чуют собаки волчий запах-то. Мать твою, Настасья, Ариной звали, Ариной Ефимовной, и была она бабке твоей Христине родной дочерью. До чего ж красивая уродилась девка! Ты-то не в неё пошла, разве что станом. Уже в твои годы Аринка самой завидной невестой на всю округу казалась. Парни из-за неё дрались прямо, ровно петухи. Ну а Аринке так ни один особо не нравился, ну и мать её, бабка Христина-то, не поторапливала - иди, говорит, только по любви. Старшая дочь у неё, Ксения, вышла вот так за нелюбимого да неласкового - да не стерпелось и не слюбилось, уж врать не буду, не знаю, чего у них там вышло, да вроде как, с жестокости его и померла. С того удара бабка твоя тогда еле оправилась, и уж Аринку баловала и берегла пуще глазу... Ну и было, чего беречь - помнится, Осип хромой, ну тот, что в том годе помер, как-то сказал: "Ох и хороша же ты, Аринка-стерва, гляди, сам чёрт из преисподней вылезет да посватается!" Как не сказать, накаркал... Лето ж ещё тогда такое выдалось... недоброе. Вроде и урожай был, не засуха и не недород, а всё что-то не так, всё недоброе что-то будто в воздухе носилось. То на ровном месте кто споткнётся да ногу поломает, то скотина забредёт да потеряется - а всегда ж нормально приходила, то детвора грибов между хорошими поганых принесёт, семья потравится - а ведь вроде смотрели же... Так вот в то лето будто подменили Аринку. Она и вообще, конечно, была горячей, гордой, ну, неспокойный у неё был характер, а тут и вовсе как с цепи сорвалась. То поёт, то смеётся, то плачет, то молчит - слова не допросишься, а то речи ведёт странные... Над парнями - женихами-то - она и раньше как хотела насмехалась, а тот и вовсе не попадись ей на глаза да на язык. Уж не влюбилась ли? Да в кого? Ну, и это скоро прояснилось. Странные люди в нашей деревне тогда появились, несколько их было - мужчины и женщины. Откуда прибыли - неведомо, зачем - просто непонятно... Тоже вот. Вроде и улыбчивые, мирные - а люди от них так и шарахались. Будто холодом от них каким-то веяло, не побоюсь, могильным. Ещё и в чёрном всё время - но не монахи никакие... Народ сразу решил - колдуны. Вот с этими-то колдунами Аринка и спуталась, всё время к ним бегала, сперва тайно, потом открыто. Увлеклась там одним - черноволосым, черноглазым... Я сам-то его не видел, люди сказывали. В общем, влюбилась Аринка. Ну, чем они её так увлекли - про то я опять же ничего тебе не скажу, но вроде как, шибко учёные они там были, много всяких наук постигали, по свету ездили, изучали чего-то... Вот и ей, бедной, учёности захотелось, дальние страны её поманили. Ну, для людей-то - всё одно, колдовство. Народ тут, сама знаешь, простой. Кто говорил - приворожили Аринку, кто говорил - сама в колдовство ударилась. Они её грамоте выучили, она там книги всякие читала... люди говорили, бесовские книги. Почти что жила она у них там, в доме том... Бабка Христина иной раз приходила за ней, плакалась: чего ж ты, мол, семью-то бросила? Ну, она возвращалась ненадолго... А потом снова. Ну, с другой стороны, что бы ни приписывали Аришке - отца-то с матерью она любила. Да и вообще сроду она злая не была, норовистая - да, но не злая. Так что и думалось иной раз - а может, и образуется оно ещё всё? Ну, безрассудная девка, во грехе без брака живёт, да с неведомо каким иностранцем... Но ведь как только господь не располагает иной раз, не согрешишь ведь, говорят - не покаешься. Может, ещё осядут тут, обрусеют, веру нашу примут - так и всё ладно будет... А так всамделе, чего ж с них удивляться, что странные они такие - раз иностранцы, кто знает, какие у них там порядки... Ну, говорили-то всякое. А потом стали у нас беды происходить - болели люди. Слабели, чахли и умирали. Не пойми, от какой хвори. Ну, иностранцы это лечить взялись, кому помогли, а кому и нет... А народ-то подметил - из самих-то иностранцев ни один не захворал, а наоборот, поздоровели да расцвели. И Аринка как переменилась страшно - лицом белая, как смерть, а глазищи такие пронзительные... И ногти длинные, будто когти... Ну тут уж поди убеди кого, что без колдовства тут. Стали молебны служить, святой водой кропить, стали думать, как колдовство это обороть. И случилось как раз проходить тут калике-страннику, человек был убогий, да, видать, праведный. Только подошёл он к нашей деревне, так сказал: "Вампиры это. Вурдалаки, по здешнему. Они кровью человеческой питаются, где они, там смерть. Один выход - уничтожить эту заразу. Не то они всю вашу деревню умертвят или самих в вурдалаков превратят". Сказал - и поворотил, даже в деревню не вошёл. А слова-то его крепко в мысль залегли, страх людьми овладел. А к тому времени как раз глядь - Аринка родила! В дому у матери тогда была, там родила. Её уж позором никто не попрекал, не до позора тут. Вот тут-то, Настюша, даже по мне - подлость человеческая проявилась. Все на твою мать ополчились - и ухажёры её же бывшие, и девки, что по этим ухажёрам сохли, и отцы и матери тех и других, все скопом. Во всех грехах у них Аринка стала виноватая! Не любили её, как была она первой красавицей, а как ведьмой прослыла - так вовсе возненавидели. Собралась толпа - с огнём, с вилами - что они соображают? Среди бела дня в дом ворвались, а она, сердечная, спит, и дитё в люльке рядом. Выволокли они её, били... Жестоко били, не смотрели, что девушка. Бабка Христина, бедная, говорят, металась, не знала, что и делать, дочь ли выручать, внучку ли уберечь... А эти уже и за ребёнком кинулись, давить, мол, сатаново отродье... Дитя проснулось, заплакало, Аринка давай рваться, кричать, и ведь раскидала бы их, как ни сильно её били - да навалились всей толпой... как представлю, так дурно мне становится. Кто-то мысль подал - сжечь... Ну, что тут началось... Не то что дрова наколотые - мебель из домов тащили... Кто-то, как рассказывают, ещё взывал к ней, мол, отрекись, покайся, пощадим тебя... А она в ответ: "Его я и телом и душой, а он мой, не за золото, не за бриллианты я с ним, а по любви, а против любви вы что хотите делайте, хоть всю меня на куски порежьте - я умру, а любовь моя жить останется! Не боюсь я суда вашего, суд это подлый, не нужно мне ваше прощение - не прошу я его!" Ну, пламя её охватило... Ох, Настасья, как и рассказывать-то о таком? Скажу я так, не все в этом суде едины были, не все смерти твоей матери хотели. Но большинство. Я-то и не знал, дома лежал хворый - спину потянул как раз за день, подняться не мог, мне опосля уж сообщили... Антон, Прохоров сын, тоже к угольям уже вернулся, ох, как бушевал-то, как ярился... С гнева ушёл тогда, куда глаза глядят, и не вернулся, погиб, должно быть... Страшнее нет того, Настя. как если соседи твои и сродники будто звери лесные, на куски порвать готовы. Страшнее нет того, если один ты против них. Не позавидуешь тут бабке Христине - как она тогда тебя отвоевала, я не знаю, чистое чудо это вышло... Но вроде как, поклялась она перед всей деревней, что не даст тебе ведьмой вырасти, что человеком ты будешь, что окрестит тебя, в церковь божию введёт... Не один я ей тогда говорил - не одолеешь природу-то. Но выпросила ж она тебя. Вымолила. Ох и тошно ж это... После-то успокоился народ, не то чтоб содеянного устрашился - а с тех пор как-то вот повелось не говорить об этом, да и вспоминать пореже. А забыть-то - можно ли? Сама видишь, как смотрят-то на тебя в деревне...
Старик умолк, тяжело вздохнул и смахнул с дряблой щеки слезу.
- Вот так осиротела ты, Настенька. Что с отцом твоим сталось - я неведаю, не видели тех людей в деревне больше. Может, успели они спастись, может, и до них добрался кто особо рьяный, только говорить не стал... Ровно со зверями дикими, с вами. Видно, по-другому-то не умеют.
Долго молчала Настя, низко опустив голову. Страшные призраки носились перед глазами, страшные мысли теснились в голове.
- Хороший вы человек, дедушка! С вами божья помощь, знаю, но коли ведьмина помощь однажды нужна будет - вспомните обо мне!
- Ох, Настя... да что мне, старику, может быть нужно? Всё у меня есть... О какой такой помощи ты говоришь? Я тогда тебе не помог - чем же теперь поможешь мне ты? Одно могу сказать - в лесу волчатам надо жить, с волками да волчицами. Казалось бы, сказать - вот и зачем они пришли-то в нашу деревню, зачем сбаламутили? Не они бы - и не было б греха такого, беды такой... Да ведь и тебя, души живой, не было б тогда... Любила ж она его...
Спускался вечер. Мычали коровы, звенели дойники, где-то ребятишки дразнили гогочущих гусей. Лучи заката - они почти не жгучие, слабые... скользят по щекам, прокусить не могут... Ветви деревьев, травы - словно живые, вплетаются в волосы, норовят обнять ноги...
- Значит, вот как? Значит, природа? Значит, чужая я всему этому. верно, не дубок, а цветок иноземный, не прирасти мне тут, своей не стать... Но ведь мать-то моя - она человек была, она вот на этой земле родилась, она вам сродственницей была... А вы её сожгли... Вот значит как, бабушка? Вымолила ты меня? Пообещала человеком сделать? И всю жизнь мою потом рядом с этими вот людьми жила, которые мать мою, а твою дочь, убили, и в одной церкви с ними стояла, и сердца их чёрные своими руками из груди не вырвала... Да как же мне понять-то вас всех... Чужая я, чужая...
Потерянно брела Настя по пыльной дороге.