Я обычно против того, чтоб исправлять посвящения, но вот тут как-то хочется... Да и нафига той девушке такой подарок (она его, кстати, и не читала)
А имя Настя - одно из моих любимых.
1
Как прекрасно в Недомерке летом! Зимой – скукота, кругом бело и мёртво. А летом – тепло, цветенье, красотища вокруг!
Рядом и речка – зовут её, как и деревню, Недомерка. Утонуть в этой речке разве что младенец может – на середине она взрослому мужику по грудь едва достаёт. Ну, не речка, натурально купель для малышни!
Леса, как говорят, у деревни два. Один на восток, хороший лес, берёзовый. Там и грибов много, и ребятишки не теряются, а за лесом поле перейдёшь – и уж соседнее село, Глинянка.
читать дальшеА лес, что с северо-западу – дремучий, недобрый лес, тянется он, что на добрых бы деревень пять хватило со всеми пашнями, и туда только мужики на большую дичь ходят да лес валить, а ребятишки – ни-ни. В этом лесу, говорят, не то что волки и медведи – нечистая сила водится. И сам лес колдовской, недобрый.
А деревня-то вся хороша! Дома в деревянной резьбе, да всюду всё в зелени, у каждого домика – не черёмуха, так берёза, а то ёлочка какая-нибудь. Ну просто сказка, рай на земле!
Одно на этой сказке есть тёмное пятнышко – дом один, почти что на краю стоит, возле рва какого-то. Тёмный, недобрый дом. И окружён какими-то тёмными деревьями, здоровущими, до небес. Слуховое окно разбито, из него то вороны, то летучие мыши вылетают. Бабки мимо проходят – так только бегом да крестясь. Их поспрашивать – так они вам нарассказывают, какие там ведьминские шабаши да какие страсти творятся, будто сами бывали. Горазды малых ребятишек пугать, что у тех уж вроде проверка смелости стала – кто ближе к дому подойдёт да кто перо там какое-нибудь птичье, ещё что-нибудь возьмёт. Того сразу уважать начинали.
Особо храбрые даже пробовали гадать туда ходить, но дальше дворовой ограды не проходили.
Пожалуй, единственным другим столь же замечательным местом в Недомерке была её деревянная церквушка, с низенькими пристроечками – домиками церковных служащих. При церкви была и школа белый барак с цветными ставеньками на окнах. Там в саду были скамейки, на деревьях – самые настоящие яблоки, так что ребятня толклась там и в свободное от уроков время. Следил за садом – чтоб не насвинячили, не переломали чего – сторож Антип. Ребят он любил, часто рассказывал им разные байки.
Впрочем, было в деревне немало и других интересных для детворы мест – разные там шалаши, гнёзда в развесистых кронах, чердаки, оборудованные в замки и корабли – кто как представляет их, замки и корабли, никто ж не видел…
Совсем маленькие играли во дворе с древесными щепками, в песочнице с замызганными куклами, просто на дороге в пыли. Занятий за день можно было найти немало – пощипать малину в огороде, послоняться по переулкам, сбивая прутиком пыльные листья крапивы, сгонять на речку, в лес, к бабе Мане за ватрушками, вечером сидеть на крыше сарайки или на обрыве над речкой – провожать закат, зябко поджимая под себя ноги, пока совсем уж не схолодает… Столько в жизни прекрасного, столько всего надо успеть!
2
Как приятна мягкая пыль для босых ног! Нежно щекотит подошвы гусиная травка. Хорошо летом!
– Настьк, твоя бабка когда в город едет?
– А кто бы её знал! Ковриков этих, вроде бы, набрала, корзинок тоже… Наверное, со дня на день и поедет. А что?
– Да бабка моя хотела попросить парчи ей какой-то купить, ещё дребедени всякой на платье-то Олеське.
– Вона проблема! Да она их, если надо, и в своих сундуках отыщет, вон у неё их сколько. Ещё с прапрапрабабушкиных времён лежит.
– Так моль, поди, пожрала…
– У моей-то бабки моль? Быть того не может!
– Ну, живём! Олеська-то у нас красавица, знаешь, надо ей что-нибудь стоящее справить.
Девочки добрались до брёвнышка и сели в теньке. Настя – худая, тонкая, черноволосая – нервно тёрла глаза.
– Что, Настьк, плохо тебе? Может, до дому пойдём?
– Да, пожалуй. Снова мне глаза нажгло. Бабке доктор говорил, нужны очки такие специальные, с тёмными стёклами, надо ей сказать, чтоб из города привезла. А то только дома мне и сидеть, так и состарюсь там.
Маруська шмыгнула носом.
– На тебе Петька Симонов обещал жениться. Он, конечно, за слово дорого не берёт… Но кто знает? Его, правда, в голос все ругают, бабка особенно…
– Чихала я на его бабку, - фыркнула Настя, - если полюблю его – так пусть лопнет хоть! А нет – так и она тут ни при чём. Главное-то любовь, ведь так? Без любви ничего не бывает. – Ох не знаю, Настька, а не рано? Нам двенадцать только.
– Ну и что? Раньше и в двенадцать… Да не тороплюсь я замуж, не тороплюсь! Вона делать мне будто больше нечего… Нечто мне в девках стосковалось… Успеется! А может, и не успеется… Скучно мне здесь, Маруська, аж тошно порой. Марусь, ну почто Калиску-то в город увезли, а?
– Лечить, сама знаешь.
– Лечить? Чтобы больше не Калиска это была, а кто-то другой?
– Молчала бы ты, Настя! Как бы тебя не увезли. Тоже ведь как бы болящая.
– Я не сумасшедшая, я порченая. Бабка так говорит и все говорят. Вот потому я в церкви не могу быть, и крестили меня понарошку как бы, и батюшка со мной на дому беседует. Все спасти меня хотят, да вишь, не получается.
Маруська поскребла облезающий нос.
– Ну, это я давно знаю. С детства мы с тобой всё-таки дружим. Но что-то же можно сделать?
– Да давно бы сделали. Мне не верится уже. Не знаю, за что мне это. Как жить-то вообще дальше! В церкви я почти не была – плохо мне там. Да что церковь – мне вот, на улице, под светом божьим плохо! Бабка Петькина не одна на меня волком смотрит, другие тоже… Так и буду я ненавистная от людей, бобылкой где-нибудь на отшибе жить.
– Ну, я-то тебя, Настька, не брошу, вот Христом-богом клянусь! Кумами будем, сёстрами. Где одна, там и другая.
– Спасибо тебе, Маруська. Смотри же, после в своих словах не раскайся. Ой, Маруська, пошли-ка к старому дому, а? Вот не могу, тянет меня туда!
– Ты чего, Насть? Вот же вроде умирала!
– Да легче-то мне не стало. Но предчувствие какое-то, просто туда тянет. Лопушком бы мне только голову накрыть, больно уж печёт, болит.
Маруся помогла подруге подняться, по пути обжёгшись о крапиву, поправила на ней сарафан, повязала на голову свою косынку.
– Больше не ходи без платка.
– Ненавижу платки. Вот эта прибранная закутанная голова – брр, мерзость.
– Ну ладно, пошли потихонечку.
Настя осторожно переступала тонкими белыми ножками.
– Не загораешь ты, Настька, совсем.
– Ага, только обгораю. Такое, говорят, у городских барышень бывает – белые они такие, нежные.
– И впрямь ты как принцесса. Тебе бы по золотым коврам ходить!
– Не по золотым – что мне золото? По тёмным, старинным. Я о тёмных коврах мечтаю. И даже во сне иногда вижу… Я люблю всё тёмное. А бабка ругается, говорит, плохо. Глупая.
Загорелая рука Маруси крепче сжимала белую Настину.
– Ты ещё и черноволосая… Тебя в самом деле, наверное, в город увезут, как тебе здесь жить?
– Что верно, то верно. Там дома большие, там, говорят, солнца меньше… Но что там делают, как там живут? Но тут я не могу жить. Тут я обузой буду. Принцесса… Ха!
Настя шагнула в тень от черёмухи и прислонилась к забору. Спутанные чёрные пряди – Настя косу не любила и волосы просто перетягивала жгутом, да и то небрежно – рассыпались по лицу, по плечам. На белом лице чётко выделялись тёмные глаза и алые губы.
– Страшная ты и красивая, Настя. Ну чистая ведьма, как тебя бабка Симониха называет. Но какая ж ты ведьма – ты ж никому зла не сделала!
– Доведут они меня! Ох, доведут до греха – то шепчутся за спиной, шипят, как змеи, то в голос жалеют… Будто диковина я им какая, будто только и дел, что обо мне судачить? Будто враг я им какой, будто всё ждут от меня чего? Почему ж я просто жить-то не могу, чтоб они мне жизнь не травили?
Голос Насти сорвался на крик.