Ты моя трава... ой, тьфу, моя ива(с) // Дэвид Шеридан, психологическое оружие Альянса
Дитя эпохи перемен. Мои университеты.
А тайна трансформа становилась на самом деле всё ближе. Окончательно это стало понятно, когда от нас забрали Остайдиса. Забрали совсем – для превращения в трансформера, для второго этапа обучения. Сверчок и Конёк в голос поражались, кто и с какого перепугу решил, что он у нас самый лучший и вполне готовый, Росчерк на это отвечал, что как раз наоборот, поняли, что умнее уже не станет, вот и взяли самым первым. На лицах друзей я видел тревогу за меня – а ну как я, глубоко в отличниках не ходящий, буду следующим? Негласно было известно, что в немалой степени это до сих пор эксперимент, и подопытные кролики для него нужны, и первые блины получаются комом не только на Земле…
Наша разведка работала ударно и с энтузиазмом завидным. Сперва нам просто везло благодаря нашей неуёмности, а потом – никто чётко не заметил этого перехода – нам стали давать эту информацию, разъяснять то, чего не смогли понять сами.
Сверчок, как всегда, нашёл путь – никто, наверное, не мог предположить, что кому-то придёт в голову пробираться этими задворками, но герои лёгких путей не ищут, пробираться между крупнокалиберным строительным мусором и рытвинами было не сложнее, чем до этого – сидеть вахты у великанского заборчика.
Нужный корпус находился в той же части комплекса, но подальше. Пробираясь туда троицей – я, Сверчок и Конёк, Росчерк как раз сейчас был занят по учёбе под самую завязку – мы уже кое-что знали.
читать дальшеТрансформ – это такой живой костюм, тело поверх тела. Конёк, правда, думал, что это просто великанский корпус с особыми дополнительными функциями, в который – на процессор которого – переписывается личная информация корпусёнка, после чего корпусёнок… Ну, уничтожается, что ли. Сверчок возражал на это, что так ведь можно сделать не одну «копию личности», но никто никогда так не делал. Сам он считал, что корпусёнок вмуровывается внутрь большого корпуса, откуда и управляет…
– Как? – влезал Аврал, - за рычажки дёргает?
– Ни одной, даже самой совершенной машине не хватит скорости для управления физически. Непосредственно из головы, конечно. Импульсами. Подключением.
– Ясно, - кивал Конёк, - как в том имитаторе…
Лично у нас на тот момент никакого имитатора ещё не было, и сказать, так или не так – мы не могли.
Знания были очень раздёрганными и расплывчатыми. Мы знали, например, что управлять такой огромной махиной мощности одного процессора не хватит всяко. Поэтому в корпус-трансформ, помимо корпусёнка, встраиваются дополнительные – как я привык их называть, «добавочные», «младшие», периферийные, там для этого было более чёткое определение.
Взять любую машину – грузовую, легковую, вертолёт, пароход. От земных аналогов отличается строением модели, более ничем. По степени самостоятельности и самосознания одинаково. Живыми их делает именно вложенное сознание, способное управлять. Ну и способность к трансформации, конечно – я знаю, были, и продолжались, опыты, при которых сознание сращивалось с корпусом, не предусматривающим подобного, тогда получались просто как таковые живые, мыслящие машины, с ними можно разговаривать, они способны осознавать окружающую реальность – каким образом, не знаю, но они видят и слышат, однако роботом они не станут – потому что соответствующие блоки у них не смещаются. Так вот, для того, чтоб сделать машину подлинно живым существом – её надо начинить разнообразной электронной начинкой. И вот тут я узнал, почему Прайм когда-то назвал трансформ аморальным. Потому что детали этой начинки – в частности, «добавочные» эти самые – берутся от других, когда-то живых корпусов. Такой начинкой-мертвечинкой мы все и полны, кое-что, конечно, берётся и новое – детали, цепи, системы сенсоров, это кому как везёт, новое оно или бывшее, а вот добавочный процессор – это почти наверняка означало чью-то смерть.
Ничего на самом деле ужасного лично я в этом не вижу – на Земле же используют для донорства органы людей, погибших в автокатастрофах, хотя есть, конечно, споры и по этому пункту, есть те, кому кажется, что спасённые при этом жизни – не оправдание. Но я знал достаточно хорошо – перебитого пополам упавшей балкой Рабочего никто не будет чинить, даже если у него и полностью функционирующий процессор. Его в лучшем случае пустят на запчасти – причём хорошо, если на запчасти для нас, а не для неодушевлённых механизмов, потому что мы-то ценимся явно меньше… С процессоров погибших стиралась вся личная информация и они использовались таким образом как подсобные, так же как и любые детали – без особого зазрения совести. Каждый раз, впрочем, это была лотерея, это понимал любой – от того, насколько сильные повреждения получал перед смертью донор, и от того, насколько хорошо затиралась эта личная информация, зависел успех если не самой операции, то послеоперационной реабилитации точно, и в конечном итоге – жизнь подопытного.
Саму операцию, ясное дело, нам увидеть было не дано. Мы нашли место, где содержался уже прооперированный – Сверчок был уверен, что это Остайдис, мы ему просто верили, зная его поразительную способность откуда-то просто из воздуха добывать информацию.
Никаких окон в помещении, ясное дело, не было – зачем? Поэтому как мы туда пробирались – это была отдельная песня, ползли по вентшахтам и штробам для кабелей, если б заблудились – сгинули бы на веки вечные, это точно. Но у Сверчка была карта коммуникаций… Мы не спрашивали, откуда. Ну, дар у него.
Да, пациент был там – наблюдали мы сквозь вентиляционную решётку. Вести себя приходилось предельно тихо – комната набита датчиками на движение, запахи, звуки – на всё на свете. К счастью, сгруппировано большинство из них всё же вокруг платформы, и ориентированы, понятно, на неё же.
Впрочем, предупреждения не шуметь были излишни – обозрев то, что помещалось на платформе, мы и сами застыли, отворив рты.
Натурально, махина. Робот ростом, пожалуй, чуть поменьше Прайма, коренастый, с круглой некрупной головой, украшенной тремя округлыми гребнями, с четырёхпалыми, пожалуй, чересчур длинноватыми руками. Во что он будет трансформироваться – было пока непонятно, но судя по чернеющим на груди и плечах дулам – нечто это будет очень смертоносное… Что в общем-то, для Остайдиса как-то и неудивительно.
Платформа медленно поворачивалась – покачивалась, то вокруг вертикальной, то вокруг горизонтальной оси. От многочисленных приборов вокруг тянулось много проводов и кабелей, они натягивались, но не обрывались. Что-то пищало, жужжало, потрескивало – это нормально, приборы работают. Время от времени сверху спускался какой-нибудь щуп, брал, допустим, манипулятор Остайдиса или ногу и слегка поднимал – проверял, по-видимому, подвижность шарниров. В этот день мы больше ничего иного и не увидели, и ещё несколько наших визитов было примерно то же самое – за исключением, что прооперированный пришёл в себя и уже издавал какие-то нечленораздельные звуки, означавшие, должно быть, вопросы к окружающему миру. Первые самостоятельные подъёмы рук и повороты головы мы встречали с неподдельной радостью – честно говоря, несколько пугала такая скорость реабилитации. Последующие несколько визитов мне пришлось пропустить – дело в том, что, хотя учебная нагрузка на последнем курсе у нас снизилась, но это не означало, что мы могли смело бездельничать большую часть времени. Теперь на нас свалилась обязанность по наставничеству над младшекурсниками – в небольшом объёме, по каким-нибудь конкретным предметам, которые давались нам лучше всего, чтобы младшим наглядно было, за кем тянуться. У меня такими предметами были фехтование – я каким-то чудом выбился в этой области в безусловные лидеры курса, и почему-то математика. Благодаря этому я получил больше возможности видеться с Авралом, что не могло меня не радовать. Правда, вот с точки зрения наших преподавателей я должен был не проводить с младшими совковую политику подтягивания отстающих, а измываться, как измывались в своё время надо мной, дабы закалять характеры и отсеивать заведомых неудачников, я же ни в какую этого не делал, за что и бывал регулярно оплёван на общекурсовых собраниях. Математика, к счастью, убийственным предметом пока не являлась, но и тут я получал по первое число за недопустимую мягкость – с мотивировкой, что кто же меня такого будет уважать?
Ну, учитывая, что из пяти моих подопечных один был Аврал, ещё два – тоже Рабочие…
Зато вот два Управляющих давали похохотать.
Отправившиеся в Академию, как выяснилось, после какой-то особо провальной ситуёвины – в том смысле, что и причиной провала (грандиозной производственной катастрофы, в результате которой погибли все подконтрольные им Рабочие и несколько Управляющих, а производственная линия в целом не подлежала восстановлению), и пострадавшими в немалой степени были они – ребятами они были в общении не самыми приятными. Вот и говори, что Управляющие, мол, по определению не могут быть идиотами – эти были. Свою преступную поспешность тогда они как-то оправдали, плюс прикрылись полученными травмами, но и здесь продолжали мухлевать с расчётами, несказанно возмущаясь, когда я не принимал их подтасованные результаты, и откровенно саботировали занятия. Сколько наших аналогов нервных клеток я тратил каждый раз на установление дисциплины – не описать словами. Так что конечно, не до Остайдиса мне было, глубоко… Плюс, от полученных травм юные дарования, мягко говоря, умнее не стали, и передо мной поставили странную задачу – помогать им встать вровень с остальными, но учитывать при этом специфику их состояния. Я не стал говорить о своих очень сильных подозрениях, что вровень со всеми они не станут никогда. Что лучшее, что они могут сделать – это перестать воспринимать учёбу, или любую предоставленную им сферу, как поле для личных амбиций, и хотя бы слушать других. Один раз они уже убедились, что от их самонадеянности и мухлежа может провалиться дело и оборваться жизни, но это их ничему не научило. Да, меня называли мастером – такое обращение у нас бытовало к учителям и старшим наставникам, но меня едва ли уважали, я это чувствовал, но мне ничего не оставалось, кроме как бороться. Потом один из Рабочих словил вирус, такой, что даже в случае удачного исхода лечения восстановиться он мог только курсом младше… Кто-то из преподавательского состава робко попытался и это свалить на меня, но к счастью, медики не оставили на это никаких возможностей. Где-то между всем этим на Мастер снова прилетал Прайм – правда, ещё более ненадолго, чем в прошлый раз… Я даже не помню этого его визита, и знаю, что это было, только с его слов.
Поэтому когда Сверчок ворвался ко мне в комнату – в которой я теперь оставался один куда чаще, ввиду гибели одного из соседей во время одного из многочисленных тестов – с воплем, что Остайдису, похоже, достались некачественно затёртые добавочные – я даже сперва не понял, о чём это он и почему ко мне.
Да, он тоже пропустил много из реабилитации Остайдиса – тоже по причине наставничества, но всё же видел определённо больше моего. С самых первых сделанных перерожденцем шагов и жестов его не покидало ощущение, что что-то здесь не так. Да, он меньше знал этого славного малого, чем, положим, я… Но и он слишком явно видел в нём не те реакции. И не он один.
Сегодня он услышал этот разговор. Разговор медиков и тренеров Больших корпусов – несомненно об Остайдисе, они не называли его этим именем, и никаким другим, но временный порядковый номер его мы знали наизусть. Они говорили, что опыт явно был неудачным. Во-первых – получившееся существо было слишком заторможенным, мощность не дотягивала до расчётной весьма существенно, а для военной машины такая медлительность и неповоротливость была просто немыслима. Во-вторых – с ним случались какие-то странные приступы…
Это яснее всего понял я, когда увидел – в нашем обычном наблюдении из-за забора, за его тренировками, вернее, некими попытками тренировок, когда ему просто надо было прицелиться в движущуюся мишень, а он ронял руки , а иногда обхватывал ими голову и сидел так, мелко дрожа… В нём в этот миг просыпался кто-то другой.
Когда на одном из добавочных не полностью затёрта информация – это, может, к раздвоению личности и не приведёт, но к появлению несвойственных исходной личности реакций – запросто. Бездеятельность, созерцательность и пацифизм были настолько не свойственны Остайдису, что это определённо должно было разорвать его на части. К тому же, его собственной мощности – в смысле силы духа, если угодно – явно не хватало, чтобы держать под контролем периферийные. В итоге – как сошлись во мнениях все и сразу – получился идиот. Может быть, и не опасный – вспышка агрессии у номера такого-то хоть бы одна была, просто бессодержательные, ни к чему конкретному не ведущие. Но уж точно ни на что не пригодный. Медики ещё обещали чего-то придумать, тренеры скептически качали головами… Я же решил во что бы то ни стало, при ближайшей возможности, увидеть Остайдиса. Зачем мне это было надо – никто не понимал, да и я сам, но мне просто необходимо было увидеть самому и попытаться понять – неужели с ним действительно могло случиться то, что случилось. Сверчок с Росчерком крыли меня трёхэтажными, но провожали и страховали – путешествовали теми же коммуникациями, только теперь мне предстояло вылезти из своего укрытия…
Я увидел его в коридоре. Он сидел, сжавшись в комочек – нехилый такой металлический комочек – и рыдал.
Оказалось, он умудрился раздавить какое-то белковое существо – мелкое, навроде куницы, и теперь не мог придти в себя, проклиная себя и своё новое существование. Я утешал его, как мог – пытался вскарабкаться, обхватить руками голову – с которую я теперь аккурат был ростом, заглянуть в глаза. Я понимал, что передо мной теперь… ну, не то, чтоб больше не Остайдис, но совершенно точно не прежний он. Некий новый Остайдис, перековерканный, переправленный. Что бы чувствовал любой из нас, если б в нём вот так по-хозяйски что-то убрали, а что-то – добавили? Явно ощущая в себе этого другого – Остайдис не имел силы ему сопротивляться. Потому ли, что был этот другой не как нечто цельное и отдельно существующее, а как одиночные реакции, тем не менее настолько явные и настойчивые, что от них не отмахнёшься? Или потому, что даже осознай, даже пожелай он изгнать из себя это лишнее и несвойственное – он бы просто не смог, не хватило бы ни ума, ни силы воли, ни воли к жизни? Я обнимал его – такой вот муравей – и понимал, что ничего, ничего не могу для него сделать… Едва ли уже кто-то что-то сможет для него сделать. Трансформ – очень сложная операция… И это лотерея. Потому что далеко не всё здесь зависит даже от самых мудрых и умелых врачей. Как поладят между собой центральный и периферийные – можно предсказывать, но нельзя знать. Сколько информации нечаянно сотрётся при инстинктивном сопротивлении центрального во время операции – может, и ничего, а может – и всё, кроме базовых программ, и мы получим новорожденного младенца в нашем понимании… Остайдису просто не повезло. Можно сказать, ему не повезло ещё при рождении. Мне не хотелось в этот момент думать о двух вещах – первое, о том, что он, как ни крути, обречён, новую жизнь он не обрёл, а старую – потерял… Второе – что те, кто сейчас спорили о нём, предполагали ведь и такой исход… Да что там – они должны были понимать, что он не справится. Но они – изучали. Экспериментировали. И даже сейчас старались извлечь для себя всю возможную выгоду…
А самое страшное было – что я услышал за моей спиной шаги.
Я отлично представлял себе, что от меня, образно выражаясь, мокрого места не останется. Подобная шалость мне точно с рук не сойдёт – проще говоря, я отсюда просто не выйду. Ну, невелика будет потеря для курса. Остаётся только надеяться, что друзья не попрутся меня искать и не попадутся тоже…
Но подошедший, оказавшийся медиком, повёл себя странно – не стал меня убивать и не препоручил это кому-то другому, а вывел меня через запасной ход, так и не сказав по пути ни слова. Я не мог отделаться от подозрения, что какое-то отношение к этому имел Остайдис, неуклюже пытавшийся заслонить меня ладонью.
Он погиб на первых же своих испытаниях – что-то замкнуло в цепях трансформации, и трансформ просто убил своего пилота. Притом сам трансформ, что интересно, остался жив, я был там и видел, как огромный корпус волокли к медблоку – зрелище без преувеличения жутковатое.
У нас, как у существ, весьма сильно отличных от органики, есть, можно сказать, несколько видов смерти. Можно просто отсоединить процессор от механической части – это будет ещё не смерть, но уже не жизнь, больше похоже на продолжительный сон, анабиоз. Теоретически, можно погрузить любого из нас в подобное «прерванное существование», а потом активировать снова, опасных преступников, которых не приговорили к окончательному уничтожению, часто содержали так, либо просто «погружёнными в сон». Практически же обратное подключение могло и не состояться. Если уничтожен корпус, но остался жив процессор – это тоже смерть в смысле отсутствия ощущений и жизнедеятельности, но покуда живы основные микросхемы, карты памяти – погибшего можно восстановить. Это в целом полегче, чем вживить белковый мозг в новое тело. Винт, помнится, долго хранил у себя процессор одного нашего брата, которого убило, практически перерубив пополам упавшей балкой. Он ждал подходящего случая и дождался – когда ему удалось спасти корпус одного серьёзно травмированного Рабочего в нашем квартале – люди назвали бы это черепно-мозговой травмой – он смог возродить полупогибшего.
Правда, не всё, конечно, прошло гладко – некоторые программы и карты памяти всё-таки полетели из-за проскочившего в момент травмы напряжения, и модель была немного другая, от чего с послеоперационной реабилитацией пришлось помучиться, да и все повреждения на голове тоже следовало ещё восстановить. Всё это было почти катастрофой в условиях обычного рабочего района, полного отсутствия качественной медицинской аппаратуры и качественных медицинских знаний – но всё же это было сделано.
Я до сих пор восхищаюсь Винтом. Правда, целиком и полностью здоровым сей коллаж нельзя было назвать уже никогда – периодами, то частыми, то чуть более редкими, процессор начинало сбоить, случались приступы – ступора с полной неспособностью шевельнуть рукой или ногой, визуальных глюков и словесного бреда, а то и, к счастью, редко – неконтролируемой агрессии. И Винт изо всех сил продолжал заботиться о своём детище – хотя иногда для этого едва ли не приходилось сажать это детище на цепь. И первое время очень сильно тряслись на тему – что с нами будет, если об этом недозволенном эксперименте узнают. Тогда ведь, не колеблясь, устранили бы не только Верхолаза, но и самого Винта, и нас с ним вместе заодно. Однако, к счастью, нашим Управляющим слишком многое было до форточки. Их было мало в нашем квартале, и они банально не всегда знали, что делать в том или ином случае, но и советчиков, как я понимаю, им было не надо, так что от всех потенциальных проблем с рабочим народом они предпочитали устраняться… Что могу сказать, мы лично были довольны.
Управляющие вообще не одобряли медицинских опытов как таковых, не находя надобности чинить Рабочих вообще – зачем на это разоряться, когда этого добра ещё вон сколько. К машинам и оборудованию относились и то бережнее.
Но нашим, повторюсь, слишком драгоценен был собственный покой, чтобы следить, что мы там делаем. Поэтому ремонтные мастерские у нас, так или иначе, появились. И специалисты в этом деле – тоже. И некоторые из этих специалистов могли, как оказалось, творить настоящие чудеса…
Но вообще-то это редкость и ни в коем случае не правило – когда не в условиях госпиталя, а прямо, так сказать, на поле, при дороге, удаётся спасти процессор тяжело пострадавшего. Разница тут ровно такая, как между операционным наркозом и кувалдой по голове. Если повреждения, полученные корпусом, несовместимы с жизнью – наивно думать, что процессора это может и не коснуться. Чаще всего проскакивающая электрическая дуга или падение напряжения не оставляет тонкой начинке никаких шансов. Что-то из этого потом и удаётся восстановить, но в основном – в утиль. Увы. Иначе бы мы были практически бессмертны.
В переложении же на трансформеров всё ещё интереснее. В девяноста процентах точно так же, конечно, гибнет всё целиком и восстановлению в прежнем виде уже не подлежит. Но благодаря куда более сложному устройству исключений здесь всё же побольше. Если в общем и целом – тушка трансформера «более живуча», дольше длится угасание – и больше времени, чтобы спасти карты памяти и базовые программы – а это уже хотя бы какой-то шанс восстановить погибшего товарища, хоть и, так сказать, в другом теле. При исключительном везении выживает не только сам центральный процессор, но и весь изначальный корпус, как мы это называем, пилот, и стандартного можно успеть спасти из агонизирующего трансформа – таких случаев единицы, но они известны. Отсоединение от трансформа само по себе имеет риск для жизни не меньший, чем операция по соединению, но всё же – это возможно.
А иногда гибнет именно центральный, именно этот пилот, и действуют только периферийные машины. Трансформ при этом сохраняет функционирование и жизнеспособность, но движения его хаотичны, на внешний мир он реагирует именно на уровне рефлексов «тронешь – дёрнется», это именно живое тело без сознания, им некому управлять, зрелище нереальное и жуткое. Теоретически в такой трансформ можно вложить нового пилота, но это опять же связано с определёнными трудностями, ведь трансформ, даже стандартной модели, всё же подстраивался под конкретного пилота, кроме того, переживший шок смерти пилота, он неслегка опасен…
А тайна трансформа становилась на самом деле всё ближе. Окончательно это стало понятно, когда от нас забрали Остайдиса. Забрали совсем – для превращения в трансформера, для второго этапа обучения. Сверчок и Конёк в голос поражались, кто и с какого перепугу решил, что он у нас самый лучший и вполне готовый, Росчерк на это отвечал, что как раз наоборот, поняли, что умнее уже не станет, вот и взяли самым первым. На лицах друзей я видел тревогу за меня – а ну как я, глубоко в отличниках не ходящий, буду следующим? Негласно было известно, что в немалой степени это до сих пор эксперимент, и подопытные кролики для него нужны, и первые блины получаются комом не только на Земле…
Наша разведка работала ударно и с энтузиазмом завидным. Сперва нам просто везло благодаря нашей неуёмности, а потом – никто чётко не заметил этого перехода – нам стали давать эту информацию, разъяснять то, чего не смогли понять сами.
Сверчок, как всегда, нашёл путь – никто, наверное, не мог предположить, что кому-то придёт в голову пробираться этими задворками, но герои лёгких путей не ищут, пробираться между крупнокалиберным строительным мусором и рытвинами было не сложнее, чем до этого – сидеть вахты у великанского заборчика.
Нужный корпус находился в той же части комплекса, но подальше. Пробираясь туда троицей – я, Сверчок и Конёк, Росчерк как раз сейчас был занят по учёбе под самую завязку – мы уже кое-что знали.
читать дальшеТрансформ – это такой живой костюм, тело поверх тела. Конёк, правда, думал, что это просто великанский корпус с особыми дополнительными функциями, в который – на процессор которого – переписывается личная информация корпусёнка, после чего корпусёнок… Ну, уничтожается, что ли. Сверчок возражал на это, что так ведь можно сделать не одну «копию личности», но никто никогда так не делал. Сам он считал, что корпусёнок вмуровывается внутрь большого корпуса, откуда и управляет…
– Как? – влезал Аврал, - за рычажки дёргает?
– Ни одной, даже самой совершенной машине не хватит скорости для управления физически. Непосредственно из головы, конечно. Импульсами. Подключением.
– Ясно, - кивал Конёк, - как в том имитаторе…
Лично у нас на тот момент никакого имитатора ещё не было, и сказать, так или не так – мы не могли.
Знания были очень раздёрганными и расплывчатыми. Мы знали, например, что управлять такой огромной махиной мощности одного процессора не хватит всяко. Поэтому в корпус-трансформ, помимо корпусёнка, встраиваются дополнительные – как я привык их называть, «добавочные», «младшие», периферийные, там для этого было более чёткое определение.
Взять любую машину – грузовую, легковую, вертолёт, пароход. От земных аналогов отличается строением модели, более ничем. По степени самостоятельности и самосознания одинаково. Живыми их делает именно вложенное сознание, способное управлять. Ну и способность к трансформации, конечно – я знаю, были, и продолжались, опыты, при которых сознание сращивалось с корпусом, не предусматривающим подобного, тогда получались просто как таковые живые, мыслящие машины, с ними можно разговаривать, они способны осознавать окружающую реальность – каким образом, не знаю, но они видят и слышат, однако роботом они не станут – потому что соответствующие блоки у них не смещаются. Так вот, для того, чтоб сделать машину подлинно живым существом – её надо начинить разнообразной электронной начинкой. И вот тут я узнал, почему Прайм когда-то назвал трансформ аморальным. Потому что детали этой начинки – в частности, «добавочные» эти самые – берутся от других, когда-то живых корпусов. Такой начинкой-мертвечинкой мы все и полны, кое-что, конечно, берётся и новое – детали, цепи, системы сенсоров, это кому как везёт, новое оно или бывшее, а вот добавочный процессор – это почти наверняка означало чью-то смерть.
Ничего на самом деле ужасного лично я в этом не вижу – на Земле же используют для донорства органы людей, погибших в автокатастрофах, хотя есть, конечно, споры и по этому пункту, есть те, кому кажется, что спасённые при этом жизни – не оправдание. Но я знал достаточно хорошо – перебитого пополам упавшей балкой Рабочего никто не будет чинить, даже если у него и полностью функционирующий процессор. Его в лучшем случае пустят на запчасти – причём хорошо, если на запчасти для нас, а не для неодушевлённых механизмов, потому что мы-то ценимся явно меньше… С процессоров погибших стиралась вся личная информация и они использовались таким образом как подсобные, так же как и любые детали – без особого зазрения совести. Каждый раз, впрочем, это была лотерея, это понимал любой – от того, насколько сильные повреждения получал перед смертью донор, и от того, насколько хорошо затиралась эта личная информация, зависел успех если не самой операции, то послеоперационной реабилитации точно, и в конечном итоге – жизнь подопытного.
Саму операцию, ясное дело, нам увидеть было не дано. Мы нашли место, где содержался уже прооперированный – Сверчок был уверен, что это Остайдис, мы ему просто верили, зная его поразительную способность откуда-то просто из воздуха добывать информацию.
Никаких окон в помещении, ясное дело, не было – зачем? Поэтому как мы туда пробирались – это была отдельная песня, ползли по вентшахтам и штробам для кабелей, если б заблудились – сгинули бы на веки вечные, это точно. Но у Сверчка была карта коммуникаций… Мы не спрашивали, откуда. Ну, дар у него.
Да, пациент был там – наблюдали мы сквозь вентиляционную решётку. Вести себя приходилось предельно тихо – комната набита датчиками на движение, запахи, звуки – на всё на свете. К счастью, сгруппировано большинство из них всё же вокруг платформы, и ориентированы, понятно, на неё же.
Впрочем, предупреждения не шуметь были излишни – обозрев то, что помещалось на платформе, мы и сами застыли, отворив рты.
Натурально, махина. Робот ростом, пожалуй, чуть поменьше Прайма, коренастый, с круглой некрупной головой, украшенной тремя округлыми гребнями, с четырёхпалыми, пожалуй, чересчур длинноватыми руками. Во что он будет трансформироваться – было пока непонятно, но судя по чернеющим на груди и плечах дулам – нечто это будет очень смертоносное… Что в общем-то, для Остайдиса как-то и неудивительно.
Платформа медленно поворачивалась – покачивалась, то вокруг вертикальной, то вокруг горизонтальной оси. От многочисленных приборов вокруг тянулось много проводов и кабелей, они натягивались, но не обрывались. Что-то пищало, жужжало, потрескивало – это нормально, приборы работают. Время от времени сверху спускался какой-нибудь щуп, брал, допустим, манипулятор Остайдиса или ногу и слегка поднимал – проверял, по-видимому, подвижность шарниров. В этот день мы больше ничего иного и не увидели, и ещё несколько наших визитов было примерно то же самое – за исключением, что прооперированный пришёл в себя и уже издавал какие-то нечленораздельные звуки, означавшие, должно быть, вопросы к окружающему миру. Первые самостоятельные подъёмы рук и повороты головы мы встречали с неподдельной радостью – честно говоря, несколько пугала такая скорость реабилитации. Последующие несколько визитов мне пришлось пропустить – дело в том, что, хотя учебная нагрузка на последнем курсе у нас снизилась, но это не означало, что мы могли смело бездельничать большую часть времени. Теперь на нас свалилась обязанность по наставничеству над младшекурсниками – в небольшом объёме, по каким-нибудь конкретным предметам, которые давались нам лучше всего, чтобы младшим наглядно было, за кем тянуться. У меня такими предметами были фехтование – я каким-то чудом выбился в этой области в безусловные лидеры курса, и почему-то математика. Благодаря этому я получил больше возможности видеться с Авралом, что не могло меня не радовать. Правда, вот с точки зрения наших преподавателей я должен был не проводить с младшими совковую политику подтягивания отстающих, а измываться, как измывались в своё время надо мной, дабы закалять характеры и отсеивать заведомых неудачников, я же ни в какую этого не делал, за что и бывал регулярно оплёван на общекурсовых собраниях. Математика, к счастью, убийственным предметом пока не являлась, но и тут я получал по первое число за недопустимую мягкость – с мотивировкой, что кто же меня такого будет уважать?
Ну, учитывая, что из пяти моих подопечных один был Аврал, ещё два – тоже Рабочие…
Зато вот два Управляющих давали похохотать.
Отправившиеся в Академию, как выяснилось, после какой-то особо провальной ситуёвины – в том смысле, что и причиной провала (грандиозной производственной катастрофы, в результате которой погибли все подконтрольные им Рабочие и несколько Управляющих, а производственная линия в целом не подлежала восстановлению), и пострадавшими в немалой степени были они – ребятами они были в общении не самыми приятными. Вот и говори, что Управляющие, мол, по определению не могут быть идиотами – эти были. Свою преступную поспешность тогда они как-то оправдали, плюс прикрылись полученными травмами, но и здесь продолжали мухлевать с расчётами, несказанно возмущаясь, когда я не принимал их подтасованные результаты, и откровенно саботировали занятия. Сколько наших аналогов нервных клеток я тратил каждый раз на установление дисциплины – не описать словами. Так что конечно, не до Остайдиса мне было, глубоко… Плюс, от полученных травм юные дарования, мягко говоря, умнее не стали, и передо мной поставили странную задачу – помогать им встать вровень с остальными, но учитывать при этом специфику их состояния. Я не стал говорить о своих очень сильных подозрениях, что вровень со всеми они не станут никогда. Что лучшее, что они могут сделать – это перестать воспринимать учёбу, или любую предоставленную им сферу, как поле для личных амбиций, и хотя бы слушать других. Один раз они уже убедились, что от их самонадеянности и мухлежа может провалиться дело и оборваться жизни, но это их ничему не научило. Да, меня называли мастером – такое обращение у нас бытовало к учителям и старшим наставникам, но меня едва ли уважали, я это чувствовал, но мне ничего не оставалось, кроме как бороться. Потом один из Рабочих словил вирус, такой, что даже в случае удачного исхода лечения восстановиться он мог только курсом младше… Кто-то из преподавательского состава робко попытался и это свалить на меня, но к счастью, медики не оставили на это никаких возможностей. Где-то между всем этим на Мастер снова прилетал Прайм – правда, ещё более ненадолго, чем в прошлый раз… Я даже не помню этого его визита, и знаю, что это было, только с его слов.
Поэтому когда Сверчок ворвался ко мне в комнату – в которой я теперь оставался один куда чаще, ввиду гибели одного из соседей во время одного из многочисленных тестов – с воплем, что Остайдису, похоже, достались некачественно затёртые добавочные – я даже сперва не понял, о чём это он и почему ко мне.
Да, он тоже пропустил много из реабилитации Остайдиса – тоже по причине наставничества, но всё же видел определённо больше моего. С самых первых сделанных перерожденцем шагов и жестов его не покидало ощущение, что что-то здесь не так. Да, он меньше знал этого славного малого, чем, положим, я… Но и он слишком явно видел в нём не те реакции. И не он один.
Сегодня он услышал этот разговор. Разговор медиков и тренеров Больших корпусов – несомненно об Остайдисе, они не называли его этим именем, и никаким другим, но временный порядковый номер его мы знали наизусть. Они говорили, что опыт явно был неудачным. Во-первых – получившееся существо было слишком заторможенным, мощность не дотягивала до расчётной весьма существенно, а для военной машины такая медлительность и неповоротливость была просто немыслима. Во-вторых – с ним случались какие-то странные приступы…
Это яснее всего понял я, когда увидел – в нашем обычном наблюдении из-за забора, за его тренировками, вернее, некими попытками тренировок, когда ему просто надо было прицелиться в движущуюся мишень, а он ронял руки , а иногда обхватывал ими голову и сидел так, мелко дрожа… В нём в этот миг просыпался кто-то другой.
Когда на одном из добавочных не полностью затёрта информация – это, может, к раздвоению личности и не приведёт, но к появлению несвойственных исходной личности реакций – запросто. Бездеятельность, созерцательность и пацифизм были настолько не свойственны Остайдису, что это определённо должно было разорвать его на части. К тому же, его собственной мощности – в смысле силы духа, если угодно – явно не хватало, чтобы держать под контролем периферийные. В итоге – как сошлись во мнениях все и сразу – получился идиот. Может быть, и не опасный – вспышка агрессии у номера такого-то хоть бы одна была, просто бессодержательные, ни к чему конкретному не ведущие. Но уж точно ни на что не пригодный. Медики ещё обещали чего-то придумать, тренеры скептически качали головами… Я же решил во что бы то ни стало, при ближайшей возможности, увидеть Остайдиса. Зачем мне это было надо – никто не понимал, да и я сам, но мне просто необходимо было увидеть самому и попытаться понять – неужели с ним действительно могло случиться то, что случилось. Сверчок с Росчерком крыли меня трёхэтажными, но провожали и страховали – путешествовали теми же коммуникациями, только теперь мне предстояло вылезти из своего укрытия…
Я увидел его в коридоре. Он сидел, сжавшись в комочек – нехилый такой металлический комочек – и рыдал.
Оказалось, он умудрился раздавить какое-то белковое существо – мелкое, навроде куницы, и теперь не мог придти в себя, проклиная себя и своё новое существование. Я утешал его, как мог – пытался вскарабкаться, обхватить руками голову – с которую я теперь аккурат был ростом, заглянуть в глаза. Я понимал, что передо мной теперь… ну, не то, чтоб больше не Остайдис, но совершенно точно не прежний он. Некий новый Остайдис, перековерканный, переправленный. Что бы чувствовал любой из нас, если б в нём вот так по-хозяйски что-то убрали, а что-то – добавили? Явно ощущая в себе этого другого – Остайдис не имел силы ему сопротивляться. Потому ли, что был этот другой не как нечто цельное и отдельно существующее, а как одиночные реакции, тем не менее настолько явные и настойчивые, что от них не отмахнёшься? Или потому, что даже осознай, даже пожелай он изгнать из себя это лишнее и несвойственное – он бы просто не смог, не хватило бы ни ума, ни силы воли, ни воли к жизни? Я обнимал его – такой вот муравей – и понимал, что ничего, ничего не могу для него сделать… Едва ли уже кто-то что-то сможет для него сделать. Трансформ – очень сложная операция… И это лотерея. Потому что далеко не всё здесь зависит даже от самых мудрых и умелых врачей. Как поладят между собой центральный и периферийные – можно предсказывать, но нельзя знать. Сколько информации нечаянно сотрётся при инстинктивном сопротивлении центрального во время операции – может, и ничего, а может – и всё, кроме базовых программ, и мы получим новорожденного младенца в нашем понимании… Остайдису просто не повезло. Можно сказать, ему не повезло ещё при рождении. Мне не хотелось в этот момент думать о двух вещах – первое, о том, что он, как ни крути, обречён, новую жизнь он не обрёл, а старую – потерял… Второе – что те, кто сейчас спорили о нём, предполагали ведь и такой исход… Да что там – они должны были понимать, что он не справится. Но они – изучали. Экспериментировали. И даже сейчас старались извлечь для себя всю возможную выгоду…
А самое страшное было – что я услышал за моей спиной шаги.
Я отлично представлял себе, что от меня, образно выражаясь, мокрого места не останется. Подобная шалость мне точно с рук не сойдёт – проще говоря, я отсюда просто не выйду. Ну, невелика будет потеря для курса. Остаётся только надеяться, что друзья не попрутся меня искать и не попадутся тоже…
Но подошедший, оказавшийся медиком, повёл себя странно – не стал меня убивать и не препоручил это кому-то другому, а вывел меня через запасной ход, так и не сказав по пути ни слова. Я не мог отделаться от подозрения, что какое-то отношение к этому имел Остайдис, неуклюже пытавшийся заслонить меня ладонью.
Он погиб на первых же своих испытаниях – что-то замкнуло в цепях трансформации, и трансформ просто убил своего пилота. Притом сам трансформ, что интересно, остался жив, я был там и видел, как огромный корпус волокли к медблоку – зрелище без преувеличения жутковатое.
У нас, как у существ, весьма сильно отличных от органики, есть, можно сказать, несколько видов смерти. Можно просто отсоединить процессор от механической части – это будет ещё не смерть, но уже не жизнь, больше похоже на продолжительный сон, анабиоз. Теоретически, можно погрузить любого из нас в подобное «прерванное существование», а потом активировать снова, опасных преступников, которых не приговорили к окончательному уничтожению, часто содержали так, либо просто «погружёнными в сон». Практически же обратное подключение могло и не состояться. Если уничтожен корпус, но остался жив процессор – это тоже смерть в смысле отсутствия ощущений и жизнедеятельности, но покуда живы основные микросхемы, карты памяти – погибшего можно восстановить. Это в целом полегче, чем вживить белковый мозг в новое тело. Винт, помнится, долго хранил у себя процессор одного нашего брата, которого убило, практически перерубив пополам упавшей балкой. Он ждал подходящего случая и дождался – когда ему удалось спасти корпус одного серьёзно травмированного Рабочего в нашем квартале – люди назвали бы это черепно-мозговой травмой – он смог возродить полупогибшего.
Правда, не всё, конечно, прошло гладко – некоторые программы и карты памяти всё-таки полетели из-за проскочившего в момент травмы напряжения, и модель была немного другая, от чего с послеоперационной реабилитацией пришлось помучиться, да и все повреждения на голове тоже следовало ещё восстановить. Всё это было почти катастрофой в условиях обычного рабочего района, полного отсутствия качественной медицинской аппаратуры и качественных медицинских знаний – но всё же это было сделано.
Я до сих пор восхищаюсь Винтом. Правда, целиком и полностью здоровым сей коллаж нельзя было назвать уже никогда – периодами, то частыми, то чуть более редкими, процессор начинало сбоить, случались приступы – ступора с полной неспособностью шевельнуть рукой или ногой, визуальных глюков и словесного бреда, а то и, к счастью, редко – неконтролируемой агрессии. И Винт изо всех сил продолжал заботиться о своём детище – хотя иногда для этого едва ли не приходилось сажать это детище на цепь. И первое время очень сильно тряслись на тему – что с нами будет, если об этом недозволенном эксперименте узнают. Тогда ведь, не колеблясь, устранили бы не только Верхолаза, но и самого Винта, и нас с ним вместе заодно. Однако, к счастью, нашим Управляющим слишком многое было до форточки. Их было мало в нашем квартале, и они банально не всегда знали, что делать в том или ином случае, но и советчиков, как я понимаю, им было не надо, так что от всех потенциальных проблем с рабочим народом они предпочитали устраняться… Что могу сказать, мы лично были довольны.
Управляющие вообще не одобряли медицинских опытов как таковых, не находя надобности чинить Рабочих вообще – зачем на это разоряться, когда этого добра ещё вон сколько. К машинам и оборудованию относились и то бережнее.
Но нашим, повторюсь, слишком драгоценен был собственный покой, чтобы следить, что мы там делаем. Поэтому ремонтные мастерские у нас, так или иначе, появились. И специалисты в этом деле – тоже. И некоторые из этих специалистов могли, как оказалось, творить настоящие чудеса…
Но вообще-то это редкость и ни в коем случае не правило – когда не в условиях госпиталя, а прямо, так сказать, на поле, при дороге, удаётся спасти процессор тяжело пострадавшего. Разница тут ровно такая, как между операционным наркозом и кувалдой по голове. Если повреждения, полученные корпусом, несовместимы с жизнью – наивно думать, что процессора это может и не коснуться. Чаще всего проскакивающая электрическая дуга или падение напряжения не оставляет тонкой начинке никаких шансов. Что-то из этого потом и удаётся восстановить, но в основном – в утиль. Увы. Иначе бы мы были практически бессмертны.
В переложении же на трансформеров всё ещё интереснее. В девяноста процентах точно так же, конечно, гибнет всё целиком и восстановлению в прежнем виде уже не подлежит. Но благодаря куда более сложному устройству исключений здесь всё же побольше. Если в общем и целом – тушка трансформера «более живуча», дольше длится угасание – и больше времени, чтобы спасти карты памяти и базовые программы – а это уже хотя бы какой-то шанс восстановить погибшего товарища, хоть и, так сказать, в другом теле. При исключительном везении выживает не только сам центральный процессор, но и весь изначальный корпус, как мы это называем, пилот, и стандартного можно успеть спасти из агонизирующего трансформа – таких случаев единицы, но они известны. Отсоединение от трансформа само по себе имеет риск для жизни не меньший, чем операция по соединению, но всё же – это возможно.
А иногда гибнет именно центральный, именно этот пилот, и действуют только периферийные машины. Трансформ при этом сохраняет функционирование и жизнеспособность, но движения его хаотичны, на внешний мир он реагирует именно на уровне рефлексов «тронешь – дёрнется», это именно живое тело без сознания, им некому управлять, зрелище нереальное и жуткое. Теоретически в такой трансформ можно вложить нового пилота, но это опять же связано с определёнными трудностями, ведь трансформ, даже стандартной модели, всё же подстраивался под конкретного пилота, кроме того, переживший шок смерти пилота, он неслегка опасен…
@темы: Трансформеры, Родину, сынок, не выбирают, Воспоминания, Я
Равносильно скудости фантазии, если не хуже. Скажите, в жизни часто такое встречается? Не, я бы распределил парочки са-авсем по-другому.
