Следующим номером музыкальной темы мне приспичила песенка такая.

Линда, «Цепи и кольца». Кстати говоря, до сих пор не уверен, что все строчки в ней разбираю правильно… Всмысле, для меня-то так и есть правильно, а вот насколько реально…

Под завалами в тёплых сомнениях
Рисовала твои откровения
В иероглифах,
Строгих столбиках.
Целовала в ладони желания,
Танцевала на воздухе раненом
В перламутровом
Небе утреннем.

Лёд
Там
Где три года была вода,
Лёд
Там
Где два сердца
Сплетались
В цепи,
Цепи и кольца,
Целься,
Стреляй в моё солнце,
Добивай меня,
Чтобы не было больше…

В цепи,
Цепи и кольца,
Целься,
Стреляй в моё солнце,
Добивай меня,
Чтобы совсем не стало больше…

Умирала за тёмную воду,
Разъедала стальную свободу,
И закатами
Время падало.
И ракушками слушала звёзды,
И ловилась на лезвии остром
Тишиной больной
Это не со мной.

Лёд
Там
Где три года была вода,
Лёд
Там
Где два сердца
Сплетались
В цепи,
Цепи и кольца,
Целься,
Стреляй в моё солнце,
Добивай меня,
Чтобы не было больше…

В цепи,
Цепи и кольца,
Целься,
Стреляй в моё солнце,
Добивай меня,
Чтобы совсем не стало больше…

Первый раз услышал я эту песенку в гостях у новых знакомых – Олеси и Наташи (этих встреч было всего несколько, потом мы порастерлись, из-за утерь телефонов и всякого такого…), если не ошибаюсь, в первую встречу… Я сразу узнал Линду – мне и до этого некоторые песни её нравились, пара кассет есть. Олеся с Наташей забавно так переплёвывались, помню фразу Наташи – «Ты не знаешь, где моё солнце». Это слегка удивляло – как можно не знать, «где солнце» у твоего любимого человека? Но там много было странного…
А потом эта песня была на кассете, записанной для Нэд Таней-Тимуром, и об неё я конкретно так навернулся в связи… С одной встречей, и последовавшими событиями…
И не только напоминала она мне про… те три года… Строчка про «стреляй в моё солнце» отзывалась иногда болью, как от этого самого выстрела («добивай меня…»), а иногда – совсем наоборот. Если вспомнить, со слов Стрекозы (тогда совсем и не Стрекозы ещё) перевод корня её земной фамилии… Строки про закат и стальную свободу логично отсылают к «Нити Эвридики», а далее – и к тому, что есть сейчас…
Слушал я её в течение всего этого времени с разными эмоциями, но преимущественно вспоминая и мысленно адресуя, перепевая ясное дело, кому…
Сейчас, кстати – в смысле, весной, 7 мая – будет как раз три года. И у меня на сей раз почти такая реальная-крепенькая надежда, что в этот день я смогу с чистой совестью сказать: «Лёд там, где три года была вода…»

@темы: Люди и нелюди, нам песня строить и жить помогает, Воспоминания, Любовь

---

Коготь придумал новую маету

Придумалось мне завести такую тему – «плейлист». Тоесть, поговорить о тех песнях, которые, когда-то или поныне, что-то такое большое для меня значили. Что-то вот взволновала меня нынче музыкальная тема, захотелось повспоминать, порассуждать…
К сожалению, предоставить сами песни я не могу, не знаю, как их выкладывают, да и не все из них есть у меня в электронном виде. Но это и ничего особо страшного, потому главным для меня, чаще всего, является всё-таки текст…
Первой, если брать то, что слушаю в последнее время, будет идти «Помни меня» Catharsis.

Ладья огнём объята,
Несётся по волнам,
Плывёт в страну заката,
Последнюю из стран.
Ты заклинала землю,
Огонь, ручьи, ковыль
От ран и бед меня
Хранить, пока я рядом был.

Помни меня, встречай меня,
Сойду я с неба по ступеням в ночь…

А жизнь скучна, когда
Нет сражений и побед,
В набегах и пирах
Мой потерялся след.
Стрелою из омелы
Сразил меня враг мой,
Ты ей хвалу не пела,
Колдуя надо мной.

Помни меня, встречай меня,
Сойду я с неба по ступеням в ночь,
Помни меня, прости меня,
Для нас с тобой нет смерти всё равно

Земля не станет пухом
Для нас в чужом краю,
Я, умирая, сам поджёг
Закатную ладью…

Песня эта, найденная среди музыки на ноуте Стрекозы, и как-то сразу полюбившаяся, напоминает мне, как ни странно, о Мегатроне. О таком моём собственном Мегатроне, «Кроссоверовском». В данном произведении – Кроссовере – я как нигде ещё сумел вылезти из самого себя и сделать что-то, чего от себя не ожидал. Во-первых, это первый мой фанф с этой грешной глючной темой размножения. Но без «неприличностей». Во-вторых, там такой Мегатрон… и некоторые ещё десептиконы… что их бывает нечеловечески жалко. Во всём этом очень мало от реалий, от мультиков-то чуть, это просто пример того, что для друзей я могу многое – вообразить, по крайней мере.

@темы: нам песня строить и жить помогает, О вкусах, Творчество

---

Ещё вдогонку вчерашнему

Смотрим со Стрекозой ТФА. Серия, где Мегатрон гонца за дестрониумом нанимает - на деньги Айзека-то... Эдак, что называется, акуратно из кошелька выудив...
- Прямо как жена! - изрекаю я.
Стрекоза изображает офиг.
- Ну а что, - продолжаю я, - Мегатрон Сумдаку - жена... Советует, вдохновляет... Использует по-тихому... Вон, и дочка у них как раз...
- Так от него ж одна голова, как дочка-то? - вносит Стрекоза приземлённую и пошлую мысль.
Далее я в нескольких междометиях поясняю, что, коротко говоря, чем использовались - тем и рожали, видимо...
- Ну ладно, - важно согласилась Стрекоза, - вон, Зевс Афину из головы родил... Этому что - нельзя?
На том и порешили...

@темы: ))), Трансформеры, Господи, с кем я живу! или хроники буйной палаты, "Поехали!" - скомандовала крыша

---

"Мать, мать, мать, мать, мать..." *Коготь, затравленно матерясь, бегает по отсеку* Задача - достучаться до мозгов. Не было, не было, НЕ БЫЛО!!!
Ну, поговорил с капитаном - полегче стало. Действительно, легче становится, когда получишь прямые указания, в этом Джаззик меня, наверное, понял бы...
Да, диверсант, по процеглюкам я тебя обскакал. Хотя, я ещё твоих всех не видел...
Блин, извиняюсь - только почти победил одно, как другое лезет. Лишь бы страдать, натура всё-таки автоботская... Так, отвлекаться, мыслить о жизненном, о главном... сублимировать, или как это называется...

@темы: Люди и нелюди, Мысли вслух, "Поехали!" - скомандовала крыша

---

Милый тест придумал наш диверсант...

Кто завладевает твоей личностью сейчас

Ваше имя Итак, кто же сидит внутри? Шершень. Милое безобидное существо вечно попадающее в переделки. Любопытство так сказать сгубило кошку, но оно же её и воскресило. Не привык прятаться за широкими спинами товарищей? А кто сказал что один попрёшь сражаться с гештальтами? Правильно оценивай ситуацию и не отвергай помощь друзей.

все гадания на aeterna.ru

Ну что ж... На самом деле кое-в чём я Бишке завидую. Позитива в нём на десятерых хватит...

@темы: Тесты

---

Листаем со Стрекозой азбуку. Кое-что в ней как в тех букварях, по которым наши шкурки учились, ностальгируем. Ну, всякие предложения типа "На, Антон, ноты. Ноты у Антона".
В одном типарассказике: "Вырастет Слава и станет строителем". Блин, вон ещё когда приговорили... Дальше - "А Павлик полетит на Марс".
- Чего меня Павликом не назвали?
- А нафига тебе на Марс?
- Ну, так, чтоб я полетел на Кибертрон, меня б тогда и не назвали...

Вскоре от этого "Вот тот-то, вот то-то" начало глючить и клинить. Падает взгляд на предложение "Земля - это планета"
- "Земля - это такая прекрасная планета" - Викторианский букварь...
- Вот Смертя. Он злой.
- Вот Истря. У него меч.
- И это его самое заметное достоинство, - вставляет Стрекоза.
- Так, давай достоинства Истри на 11 класс оставим, а у нас тут букварь!
- Вот интересно... - не унимается медик, - у Истри же эти... модули... У него в каждом модуле разные эти... достоинства? Тоесть, их у него несколько? А то если оно при укрупнении не меняется - я понимаю тогда, чего Смертя злой...

Переложение Виктори былинным слогом - надо... Теперь вот ещё и Викторианский букварь надо? Или просто истории из серии "что осталось за кадром"?
Где бы травы взять такой?

@темы: ))), Трансформеры, Господи, с кем я живу! или хроники буйной палаты, размышления о прочитанном, "Поехали!" - скомандовала крыша

---

Сел Иванушка-дурачок на коня-дебила

Не выспался жостко. И похерил бы литмастерскую, но - а) обсуждали же мою "Нить Эвридики", б) желалось кое-кого встретить и кое-что передать... Передать в итоге забыл, склеротик...
Обсудили. В итоге Коготь теперь судорожно пытается сообразить - а хорошее-то там было что?
Не, что будет - было понятно сразу, на входе. Что только не революционная тройка, блин (В.К не было, не знаю, хорошо это или плохо), из-за морозов видимо мало кто приехал. Удивило, что не было Насти - вроде, так рвалась... Зато. Юра прошлый раз говорил, что вроде как не может, так вот - ради меня(?) он приехал!!!!
Да, обсудили. Коготь немедленно, конечно, понял, что ему надо выпить (забегая вперёд - не выпил)
Ощущение - плохо всё, похоже, хорошо я пишу только фанфики, и то не факт, что с фанфиками я не был бы опущен ниже плинтуса... Не, костяк, скелет хорош. А сверху чо попало налеплено. И таки не понял я - то ли обскребать всё к чёртовой матери, то ли наоборот, добавлять... Переделать. Ага, мать перемать... Книжки почитать, врачей порасспрашивать... Я не стал говорить, что когда-то собирался писать фантастику про путешествие в прошлое, добросовестно перелопатил кучу книжек, об этом Спартаке знал чуть поменьше, чем об отце родном, а произведение так в итоге и не написал... Или вон, идея комиксов про Томаса... Потому что это мои проблемы, в общем-то. А ваш задач - подзанять Когтю моска, либо прямо ткнуть носовым конусом и прямо указать - вот это так, это эдак сделай. Я на это почти согласен, единственно не от всех. Ну, Катишь вроде обещала... А что сделаешь, вот ей я - доверяю. И - посещают дебильные мысли, что раз так бьёт, значит, любит.
Короче, дело ясное, что дело тёмное. Когтю предстоит много работы. Проще говоря - Коготь не понимает, за что он сам с собой так...
Словно, в короткий срок и ударными темпами, предстоит вырасти. Глотая горстями гормоны роста, воя от боли в ощутимо вытягивающихся конечностях, глюча от непривычки смотреть с высоты такого роста... А надо, деваться некуда.
Да, Когтя клинит. Так и хочется самого себя встряхнуть за плечи - да что с тобой такое, Коготь?
Что-то ломается... Что-то вырастает во что-то, обречённо ноют кости и суставы, а надо, надо...
Понаставил перед собой целей - хорошо писать, например. Надо? Надо. Ну, это-то неоспоримо.
Я хочу знать достаточно хорошо, вызывающе уважение, хотя бы какую-то сферу. Буде она к литературе относится, или к прямой профессии, но я ж и там и там дурак.
Я собираюсь бороться за сына. Да, самый абзац - что меня - МЕНЯ! - нереально прошибло любовью к мальчишке, чувством вины за то, что я его оставил и желанием заслужить прощение. Я заигрался?
Что-то обломалось в доме Смешонских. Мои принципы. Я был бетонетерпимцем, вообще-то. И десептикононетерпимцем, а ещё я плохо воспринимал межзнаковый слэш с элементами садо-мазо... Ну, негативно. Но вот я мог - и должен был - от такой версии с негодованием отказаться, а я - принял! Более того, я готов простить... второго альфу... теперь... Я слишком это пропускаю через себя? У меня есть какие-то основания?
Я собираюсь, при всём при том, бороться против... второго альфы. Да, вроде тут склониться перед, и попроситься под крылушко - а накося, выкуси. Потому что меня ещё и нереально пёрло, когда мы сидели и мирно за чайком с блинчиками обсуждали, что где-то же есть слабые места у этого... армагеддца (я правильно склоняю?)Да-а, я не люблю богов. Классово.
кстати, про классовое. Из того, в чём не понимал - со всей выходящей болезненностью - одного замечательного десептикончика, сегодня (ну, уже вчера) рухнуло последнее. До этого рухнул садомазохизм, то есть, неадекватное восприятие, ну, во всяком случае, пошатнулось, а сегодня вот... Когда Юра заметил, что как-то запросто мой герой в загробном мире общается с богами - словно, блин, с соседом, и что вообще творит там чо хочет - у меня мысль окончательно и оформилась... Когда вспомнил объяснения те самые про Скандалиста и Мегатрона - про покушения и дерзости с целью "погибнуть, но обратить на себя внимание"... У меня же, получается... к богу такое вот отношение? Типа, если он всё же есть, то на Страшном суде это будет картинка тушите свет бросай гранату? Потому что, получается, все эти богохульства - тоже в ожидании грома небесного? чур-чур-чур...
Ладно. Закончилось всё неплохо - мы мило поговорили (с сыном), потом со Стрекозой дочапали до книжного и там отоварились... Заходили за одним только подарком для её отца, даа! Ну, а как было это-то не взять?
Всё же мне, при всём этом колбасигне, явно легче... Явно-явно легче...

@темы: Трансформеры, литмастерская, Мысли вслух, Творчество, "Поехали!" - скомандовала крыша

---

А кроме всего прочего, товарищи...
я уже как-то говорил, что жизнь - она самый слэшный слэшер? Так вот, полетело ещё одно не зарекайся. А то и даже два...
У меня появилась бета. В смысле, появилась она давно... Так что сейчас это уже вполне взрослый и очаровательный самолётик. Так что меня вполне можно, а может даже - и нужно - официально поздравить.
Да, всё замечательно. Правда, бета упорно идентифицирует себя как десептикон (я знаю, что я виноват, я не должен был его оставлять... понадеялся, наивный, что не мне - так и никому...), и вообще её второй альфа - Армадско-Суперлинксо-Галаксифорсовский Гальватрон... Так что меня не только поздравить, но и пожалеть надо, а потом снова поздравить и вручить медаль - за мужество ... С памяткой на оборотной стороне не ходить поздно вечером по тёмным закоулкам в незнакомом сезоне... Правда, тут уверенности нет, что это не Гальв припёрся в чужой сезон - ибо ему вообще закон не писан... Таки породнился я с фиолетовым знаком - хотя, кто меня спрашивал...
в общем, вот, товарищи. Пить мы за это уже - пили. Хотя и ещё можно... "У меня сын родился!"

@темы: Трансформеры, "Поехали!" - скомандовала крыша

---

Отцы и дети-2

*мрачно* всё-таки Коготь пишет со-опли... И самое смешное - что-то он расписа-ался...
Народ, не судите строго. Ну, написал жуть, бывает...

Название: Цена победы
вселенная: а шут его знает, вообще-то... Но с глюками про маленьких, опять же.
Пэйринг: там сплошные ОС, ну, просто не хотелось думать и выбирать, кто это мог бы быть из канонических... Так что подумайте, надо ли оно вам
Рейтинг: НЦ-17, наверное... Уж очень оно... Хотя самого слэшу не описано... Но в остальном... Зачем я такое вдруг начал писать? Что со мной???

Свет. Свет неярких, вечерних ламп, разливающих по отсеку умиротворённость и уют, несущий частичку этих умиротворённости и уюта вовне, через обзорное окно – сей конструктивный элемент в архитектуру трансформерских баз был привнесён от землян, и больше для эстетики и удовольствия, для практики-то существовали наружные камеры слежения, - в тихую летнюю ночь, тёплую и какую-то невесомую, напоенную тонкими ароматами, еле уловимыми звуками, такую ночь, которая, как сказали бы всё те же люди, просто создана для любви.
Свет звёзд над замершей, блаженно молчащей землёй. Они с первого взгляда кажутся все одинаковыми – каплями серебра на синем бархате ночного неба. Со второго взгляда глаз увидит, что они различаются по размеру, по яркости, с третьего же ты увидишь, что они переливаются разными цветами, перемигиваются, вытягивают лучи, а некоторые звёзды и вовсе движутся – потому что не звёзды это, а метеорологические зонды. И если долго и внимательно смотреть на ночное небо – то может быть, однажды тебе повезёт, и ты увидишь, как на том месте, где до этого ничего не было, зажглась новая звезда.
Нечто подобное видели сейчас двое, сидящие в обнимку на широкой, сдвоенной зарядной платформе, склонившие лица к экрану портативного домашнего диагноста. Двое были не просто парой – большинство взрослых трансформеров состоят с кем-нибудь в союзе, это естественно и необходимо, и не всегда эти союзы состоят только из двоих членов. В страхе одиночества, жажде близости и тепла, желании дарить кому-то свою энергию, своё время и внимание – и получать такой же подарок в ответ – нет ничего постыдного. И может быть, только благодаря этому мы всё ещё живём.
Но иногда это – больше, чем подобный особый род дружбы. Это соединение не только корпусов, но и того, что движет ими – соединение глубокое, проходящее по самым дальним участкам цепей, по всем заархивированным ячейкам сознания, памяти, личности – закоулкам души, как сказали бы люди. Это была любовь. Любовь та самая, в которую люди у себя-то не верят – не то что у разумных боевых машин, и всё же она есть. Эта любовь, как иногда кажется, льётся с притихших звёзд на сонную землю – хотя на самом деле ничего такого там не льётся, кроме того, что описано в учебниках физики и астрономии… Но может быть, просто не всё научились регистрировать приборами?
И это любовь сейчас освещала лицевые пластины двоих – вместе с сиянием экрана… А может, это экран светил их отражённым светом. Потому что там, на его упрощенной, неполноцветной схеме – отображалось то, что интуитивно уже было понятно. Две искры бились рядом…
Но вспышка радости в голубых глазах тут же сменилась озабоченностью и печалью. Синхронно повернулись друг к другу, не скрывая растерянности на лицах, не отводя этих глаз, полнящихся горечью и виной – так неуместно это сейчас, но так, увы, неизбежно…
– Сигнал…
Ничего говорить и не надо. Всё понятно обоим в равной мере, понятно без всяких слов. Три недели без трансформации – в разгар войны?.. Нет, всё могло бы быть. Но на следующую неделю назначена эта операция, слишком важная операция, её нельзя отменить, как нельзя в ней обойтись без участия этого вот автобота-машинки, чьи генераторы способны глушить электронику оборонной системы десептиконов. Без него – никак… Без него – только на убой…
Старший, ведущий в паре, обхватил руками своего друга, показавшегося ему сейчас таким маленьким, хрупким, беззащитным, словно больной огонёк, он прижимал его к груди, баюкал, он так хотел бы принять на себя всё это – всю боль, всю тяжесть, всю вину, да возможно ли?
Война, чтоб её… Они, что ли, выбирали? Уже нет времени спланировать операцию по-другому, уже слишком всё увязано одно с другим. Ну почему сейчас? Детский такой вопрос… Вот через неделю бы – тогда можно бы было безоглядно радоваться, ведь тогда месяц, наверняка, появился бы спокойной, относительно мирной жизни. Это в случае удачи, ну а в случае неудачи некому бы было здесь сидеть…
– Ты можешь… Не торопиться…
– Нет уж, лучше потороплюсь. Лучше сразу…

Дополнительная сложность состояла в том, что за Ретчетом чуть ли не пришлось гоняться по всему ремблоку – медику вовсе не улыбались подобные деяния, он пытался сочинить что-то про неблагоприятные медицинские показатели, но услышав про операцию, сразу сник и подчинился.
Из медблока тёмная фигура выскользнула незамеченной, и это было хорошо – хотя бы удалось избежать обеспокоенных, участливых вопросов, не передать ещё кому-то эту боль, вину пополам с бессилием… Руки сами собой тянулись к крошечному, тонкому сварному шву на животе, а перед оптикой всё стояла крохотная синяя звёздочка – ещё совсем голенькая, только в тонком прозрачном коконе, он не видел этого – но откуда-то знал, что это именно так.
На это требовались силы. И на то, чтоб, придя в личный отсек, не сжаться в углу, скуля и всхлипывая, а подойти к партнёру, который страдает не меньше, если не больше – тоже. И на то, чтоб на следующий день выйти на построение без следов вчерашней сломленности, и действительно верить в победу, и делать для этой победы – всё…

Словно бы оглушённые сами этим же импульсом, десептиконы метались, как окружённые, загнанные звери. Разгром был уже неизбежен – после отключения всей автоматики в рядах врага наступил хаос, мгновенный прорыв – всё было рассчитано точно и разыграно как по нотам, башни падали, как детские кубики, осыпались картами из карточного домика, на руинах полыхали пожары, бочки с горючим взрывались, выстреливая в небо чёрные клубы дыма.
Раскрошенный бетон, вывороченная стальная арматура, изогнутые балки ферм, оплавленный, гнутый, рваный металл – всё смешалось в адском калейдоскопе, грохот взрывов, выстрелов, лязг, крики раненых гремели адской симфонией. Он к этому привык и его это почти не трогало – напротив, сегодня эта симфония звучала в его честь, и несла его чуть ли не над землёй – взвизгивали на крутых поворотах шины, разлетались от выстрелов случайно оказывающиеся на пути перегородки. Взлетел на вздыбленном куске дорожного покрытия, как на трамплине, в полёте трансформировался, приземлился, перекувыркнулся, вылетел за угол с бластером наизготовку, с пальцем уже на пуске… Там его и настигла рухнувшая колонна, припечатала едва не насмерть, выстрел ушёл в пустоту, острые бетонные обломки врезались в корпус.
Обступили ноги. Раз, два, три… Четверо обступили. Две ноги тёмно-зелёные, две – зеленовато-коричневые, болотные какие-то, две – грязно-фиолетовые, и две – тёмно-серые с более светлыми вставками. Десептиконьи, ясное дело. На первую же попытку пошевелиться-подняться одна из этих ног переместилась на поясницу, тихие щелчки снимаемых предохранителей удивили – тем, что оружие вообще стояло на предохранителе. Разве только для того, чтобы друг друга ненароком не перестрелять?
Что раздроблено плечо и часть грудной клетки – он знал совершенно точно. И что выбраться из-под фрагмента колонны, пусть и оставив там манипулятор – реально, он тоже знал. Стреляет он хорошо и с левой руки, второй бластер есть, он бы отбился… Но бластеры врагов уже целят в голову.
– Смотри-ка, кто это у нас тут! Наш маленький хорошенький дружок Сигнал, если не ошибаюсь, главный герой дня – это ж из-за него нас тут накрыли просто как малышей в песочнице… Поприветствуем героя дня, а?
Тёмно-зелёная ступня согласно ткнулась в плечо – метила, видимо, в лицо, да промахнулась, ещё чья-то пришлась в тазовую секцию.
– Вытаскивай его и поволокли, если прорвёмся с ним – значит, будет и на нашей улице праздник.
Манипулятор под завалами, что удивительно, не остался, но едва-едва – повис на честном слове, вместо него одна сплошная вселенная боли была.
Первым делом выстрелами перебили ноги, вторым делом сорвали переговорник – выдрали с «мясом», с проводами.
И – поволокли, действительно, что им, сложно, что ли – любой из этих ребят по парочке подобных унесёт, как плюшевых игрушек. Боевиконы. Молодые – Сигнал помнил то время, когда их не было, хотя сам относится к самому младшему поколению автоботов – и представляют из себя именно то, что и могут молодые десептиконы – ум и сила в обратной пропорции.
От старших Сигнал слышал, что первые боевиконы, в общем-то, ничем особенным не отличались – хотя и у тех на всех была одна извилина, и та прямая. Но чем дальше, тем заметнее эта линия развивалась под девизом «сила есть – ума не надо». Сила – да. Огромные – самому мелкому он по плечо, массивные – от того, правда, неповоротливые, зато это огневой и ударной мощью компенсируется вполне. Помимо встроенного оружия, они и съёмным обвешаны, как новогодние ёлки, и таскать его им совсем не тяжело. И кипела внутри бессильная ярость и тоска – радуетесь трофею, ублюдки, а ведь не вы это, колонна эта проклятая, квинта с два вы б меня поймали… Квинта с два вы б меня удержали, если б не осталась не сломанной во всём корпусе одна только левая рука!
Он не стонал – не желал доставлять им такой радости, хотя несли его мягко говоря – не бережно, иной раз «шутливо» перекидывая друг другу, иной раз добавляя тычка или пинка… Он ждал удобного момента – чтоб, выхватив второй бластер, суметь перестрелять сразу всех, а там – хоть ползком доползти, это уже не принципиально, он прорвётся, не впервой…
Не дождался.

Тусклый, жёлтый, мерзкий свет ламп – интересно, это проявление организации хозяйства, или тоже орудие пытки своеобразное? Может, и хуже бы было, если б свет слепил… Но этот – этот просто не был светом.
Те же четверо вокруг стола. Теперь можно и лица разглядеть – лица у младших боевиконов, что интересно, довольно сильно различаются, наверное, для того, чтоб отличать легче было. Потому что в принципе-то они похожи. И конструкцией – все четверо некая помесь джипа и танка, не иначе, и цветами – они только скомпонованы и распределены по-разному, эти цвета, по корпусу, разве что ноги и различаются, но не смотреть же им всё время на ноги? …Интересно – это один выпуск или их так подобрали? По общению не похоже, чтоб были родные братья – хотя, где у десептиконов вообще родственное общение…
Если на корпусе ещё остались целые места – то этот недочёт явно сейчас исправят. Почему-то ни подобия ужаса уже нет – защитная реакция, что ли, да наверняка, потому что иногда даже становится смешно. В жизнь, в выживание уже верится слабо – эти за два часа свою игрушку способны заиграть так, что Ретчету результат лучше не показывать. А что отдали его им в игрушки, и что отступили остатки десептиконского отряда быстро и далеко – он знал.
И было почти не жаль. Всё-таки, главное сделано – потеря этой базы им аукаться будет столько, что только чудо может помочь. При самом суровом раскладе автоботы будут наступать и дальше – не дав им ни дня передышки даже для «подбирания раненых» - это чушь потому что, всех, кого хотели, они уже подобрали, ну а если и дадут даже, пусть, дня три – этого хватит только чтобы, как всегда, сныкаться руководству подальше от линии обороны и выставить такого вот клыкастого пушечного мяса побольше… Жалко было только Приклада – но тут уж ничего не поделаешь.
Одна образина – видимо, начальственная, судя по выражению – склонилась ближе. Ласково оскалила денспластины – крупные, жёлтые, как у какого-то земного животного.
– Ой, давно я мечтал с тобой побеседовать, Сигнальчик… Много энергону ты мне попортил, наконец поквитаемся.
Это было известно. Автобота с такой способностью ненавидели многие – особенно из младшего состава, привыкших полагаться на автоматику, ввиду неимения чего в голове. Хоть и не навсегда он отключал это самое оборудование – обычно этого хватало для успеха, если только на базах не было кого, мягко говоря, поумнее. Ну а поскольку на всех командования хоть как не хватит… Сколько укреплённых постов десептиконы так потеряли – легко себе представить.
Скрипнул какой-то механизм – и Сигнал почувствовал (хоть и искажённо, ввиду уже включившегося блока), как ему вытягивает руки. Руку, точнее – вторую-то и вытягивать нечего, её почти нет. Повернув, насколько смог, голову, увидел – один из громил, как уже усвоил (по одной особо примечательной пушке), именуемый Дуло, меланхолично и даже как-то любовно вращает огромное колесо… А на колесо намотаны цепи, а цепями обмотаны его руки и ноги, вот его и вытягивают – развлекаются, смотрят, на сколько смогут вытянуть. Ан нет, даже хитрее это устройство – кроме вытягивания, предусмотрено ещё и выворачивание. Сразу полыхнули огнём все раны – зашипел, не удержался, но звука не издал, хоть и сам понимал уже, смысла в этом героизме как в старой покрышке.
– Отойди-ка, Задира, всё равно ты говорить красиво не умеешь, нечего и пытаться. А я вот, гы-гы, художественная натура – сейчас художества тут творить буду!
Задира нисколько не оскорбился на столь бесцеремонное обращение – явно потому, что происходящее его вполне устраивало. Говоривший приблизился с чем-то вроде малого медицинского лазера – Сигнал подобное в ремблоке видел, другое дело, что врачи-то перед операциями всю сенсорику отключают… Вот теперь узнает, как оно при этом – чувствовать.
Увы, но на покорёженном, опалённом металле нужный рисунок у юного дарования никак не выходил, поэтому он раздражённо отбросил лазер, а потом сорвал с груди пленника испорченный участок брони.
И, получив наконец долгожданный вскрик – довольно осклабился, и нарочито медленно, с прописанным на физиономии вдохновением, принялся выламывать, выгибать, выкручивать следующий.
Пленник завыл. В этот вой проскользнули новые нотки ужаса, когда толстые грубые пальцы принялись за пластины брюшной брони.
– Гляди-ка – шрам! Совсем свежий. Наш автоботик, никак, недавно стал альфочкой?
– Много ты в этом понимаешь, Кривой! Ничего не стал он альфой – при этом шрам бы больше был, беты, они, небось, не с кулачок размером. Нет, наш малыш как раз наоборот, удалял искорку. Интересно, чего так – залетел нечаянно? Ты наверняка спросом-то пользуешься, шустренький. Как интересно-то… Парни, а вы знаете, что, помимо прочего, они вскоре после заискрения ещё очень «горячие»? Могу продемонстрировать, что это значит…

Переговоры о передаче пленных наконец подошли к концу. Собственно, понятно было, что упорствуют и злобствуют десептиконы с отчаянья. Проиграв на сей раз весьма существенно, они надеялись хоть так отыграться, и отыгрывались вовсю… Но всё же вынуждены были уступить – передышка в сражениях и небольшая энергоновая подачка оказались важнее. Приклад был в первых рядах встречавших – всю эту безумную неделю он ни на миг не терял надежду, что партнёр жив. Он просто не мыслил иного, и хоть слово в слово переговоры не слышал – знал, что и другие верят. Все верят.
Они были живы. Все трое. В каком состоянии живы – уже другой вопрос, Легкоступа передали едва не по частям, в разбитое лицо Яркого, где едва понятно было, где раньше была оптика, не было сил смотреть. Но он всё же шёл сам, а вот третьего вынесли – под руки, хоть и вывороченные, хоть одна и зафиксирована наскоро топорной шиной, но разницы уже нет. Но не это бросалось в глаза сразу, не все ужасные раны на корпусе – хорошо, если половина получена на поле боя… А более чем заметно выгнутые пластины живота. Приклад скрипнул денспластинами так, что чудом как не погнулись. «Сволочи, ублюдки, отродье, без этого никак не можете, а? Почему мы ваших отморозков в плену не насилуем?» И хотелось кинуться, вцепиться в эти вот ухмыляющиеся рожи – просто написано же на них, на этих рожах, кто и сколько раз за всё в ответе, разодрать эти скалящиеся рты, бить об стены, об пол, добивать ногами, голыми руками повырывать процессоры из корпусов… А надо стоять, и хотя бы вслух не говорить всего того, что просится, и не двигаться с места, если уж боишься не сдержаться – к чему срывать то, что стоило стольких трудов, стольких бессонных ночей у экрана твоим товарищам? Смысла не будет уже никакого. Но они заплатят, они непременно заплатят…

Есть самая восхитительная на свете нетихая тишина – тишина, разбавляемая гудением приборов и писком датчиков, током веществ в трубках и шуршанием самописцев. Тишина ремблока, где спасли с края могилы твоё самое дорогое. Приклад сидел у постели Сигнала и держал тонкую руку в своих. Ровно ничего не говоря. Что мог, он уже сказал – да и это-то, по правде, было бледным подобием того, что внутри. Но Сигналу и не нужны были слова. Он прекрасно знал, что чувствует партнёр – потому что сам чувствовал то же. Их сейчас совместное молчаливое бытие рядом было так нереально прекрасно, так волшебно, что похоже на сон, на то, как если б они умерли, и попали в какой-то, если он есть, трансформерский рай – а для рая ничего и не надо больше, кроме как, после всего пережитого, быть снова вместе.
А ещё в раю обязательно должны быть медики. Потому что из всех напоминаний о недавнем на теле Сигнала сейчас был лишь шрам на брюшной секции – длинный, именно такой шрам...
– Да… - прозвучало наконец в уютной, умиротворяющей нетишине, - может, ты осуждаешь меня в глубине искры, но я не мог поступить иначе. Я его отослал. Пусть мне – не говорят, но думают – могли бы сказать, что это всё-таки моё… и что оно ни в чём пока не виновато… Я точно знаю, что не смог бы видеть, ощущать рядом это… существо. В конце-концов, я позволил ему появиться, я его не уничтожил – и надеюсь, что этого довольно... Я узнал, посоветовался, это хороший учебный комбинат и там с ним всё будет нормально. Я никому не желаю представить и понять, каково мне, я просто прошу поверить, не осуждать – мне слишком тяжело сейчас, чтобы это вот так прямо не сказать. Мне нужно так. Ты… ведь не отвернёшься от меня, Приклад?
– Я рад, что вопрос у тебя звучал достаточно риторически. А то бы я подумал… Подумал, что не все последствия… Ты понимаешь, что я хочу сказать. Боль может сместить многое в сознании, и даже выжечь в памяти то хорошее и ценное, чем ты жил. Заставить замкнуться, не верить, порвать связи… Я мог бы тоже спросить тебя – по-прежнему ли хочешь быть со мной. Со мной, которого не было там, со мной, который, осознав, что прямым штурмом мы вас всё равно не отобьём – перестал рычать и истерить, и кидаться на сослуживцев с кулаками, и просто ждал… Мог бы, но не буду. Мне хотелось бы, чтобы как можно скорее мы вернулись к тому, как оно и должно быть – когда в самом важном, в самом личном нам не нужно было слов. Мы просто знали, что думаем одно. Сейчас я знаю, что думаешь ты, Сигнал, и верю, что так же и ты меня слышишь. А остальное… Остальное пройдёт, зарастёт, забудется – и больше я ничего не скажу, слова звучат кощунственно, а их смысл ты всё равно можешь прочесть во мне. И… разве, принимая всего тебя, я вдруг не приму какое-то твоё одно решение?

Вечерний, мирный свет заливал личный отсек, вытягивая от скромной обстановки длинные тени. За окном совсем стемнело, и всё больше звёзд спешило заглянуть и убедиться – что жизнь действительно налаживается.
Он устало опустился на платформу, нашёл рукой руку партнёра, несильно сжал пальцы. Помолчал, наслаждаясь ощущеньем, как расправляются усталые сочленения, как стихает напряженье в запястьях и щиколотках – всё-таки до конца это не прошло…
– Я от Ретчета, - вымолвил он наконец. Невольно коснулся рукой пластин живота – где под бронёй тихо, едва уловимо ныли два шрама, устало рассердился на себя за этот автоматический жест. То, что ему предстояло сказать – всё равно ведь его не то что не огорчало, но… прямо скажем, не убивало. И даже не шокировало. И едва ли что-то меняло в жизни – потому что в своём партнёре он, вот именно, был уверен. Просто надо было это сказать. Надо – чтоб прозвучало.
– У меня больше никогда не будет беты, Приклад.

@темы: фанфег, Трансформеры, Слэш

---

Отцы и дети

Уффф...
Я это написал. Я это набил. Я это готов выложить.
Это - третья уже каляка про этого моего несчастного ОС, которого я придумал на свою голову.
Я сопротивлялся. Это Стрекоза настояла, он ей чем-то глянулся, кстати, и не только ей. В общем, Коготь был вынужден, у него просто выбора не было.

При выборе названия Коготь закономерно столкнулся с филологической проблемой. Тоесть, желанием уместить в одном слове целый букет смыслов и понятий. "Воссоединение" - не только в значении отношений двоих, но и в том смысле восстановления, исцеления, который бывает, например, при склеивании двух половин разбитой вазы, и ещё что-нибудь про отражение, про подсознание, про двойничество...
Короче говоря, с русским языком Коготь обломался.
А потом Стрекоза предложила, слушая крутимого у меня на компе Моисеева, назвать - "Дитя порока", или какой-нибудь строчкой из этой песни, потому что она, по её мнению, вполне отражает взаимоотношения этих крылатых чуд. Ну, в части припева да, пожалуй... Короче говоря, Коготь сломал себе мозг насчёт названий окончательно. Коготь очень хочет найти себе кого-нибудь, кто будет давать названия его фанфикам вместо него.
Ну, на этом лирическая часть собственно закончилась, и далее - оно. Кого не отпугнёт... Там бред. много бреда.

Название: обрабатывается
Вселенная: Г1 с глюками о размножении (последствие этого глюка тут и фигурирует)
Пэйринг: крошка сын к отцу пришёл... Ну, вернее, отец к крошке сыну... Какой пэйринг нафиг, тут высокие разговоры...
Рейтинг: пожалуй, надо НЦ-17 - за сон Веры Павловны-то...
Предупреждение: правда не знаю, как и кому. Здесь ОС, здесь личные глюки кое-где, плевки в некоторые стороны (если кто поймёт, в какие - то честь ему и хвала), и возможно, в несоответствии характера кто-то упрекнёт... Плюс, там нечаянно проклюнулась моя специальность, ну, кто про что, так уж бывает...
Ну короче говоря, что написалось, то написалось.
Да, и ТФ мне не принадлежат. Кроме того, что с антеннками, отчасти.

Эпиграф. Не крутите пальцем у виска, сам знаю...

В Киевском храме премудрости бога,
Припав к солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась.
То слышали ангелы золотые,
И спящий в гробу Ярослав,
Доныне вьются слова простые,
Как искры у солнечных глав.
И если слабею – мне снится икона,
И девять ступеней на ней,
И в голосе грозном Софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей.
(А. Ахматова)

Старскрим любовался рассветом. Дай бог, не последним рассветом в своей жизни, но первым за весьма долгое время – и потому именно так, именно любовался им, в молчании, в благоговении, глядя снизу, с земли, глядя внимательно, боясь пропустить хотя бы один элемент этого волшебного превращения ночи в день, не позволяя суетным мыслям в этот миг забредать в процессор.
В конце-концов, не могли не быть особенными рассветы на планете, где он вполне реально мог расстаться с жизнью, и лишь истинно малый шанс – который и был ему дарован – смог снова отсрочить уже, казалось, неизбежное…
Система смены времён суток и сезонов здесь была сложная. То, что сейчас наблюдал, во время ежеутренней прогулки, выздоравливающий десептикон – было, своего рода, «рассветом рассвета» после недавно бывшей Великой ночи, когда темнота стояла хоть оптику выколи (в силу чего и смогли произойти известные события), светило поднималось ещё невысоко, и, проплыв вдоль горизонта укороченный пока ещё день, снова скрывалось… Остывший за Великую ночь песок нагревался медленно, из всяких местных гадов уже активно копошились в нём только самые неприхотливые – впрочем, прихотливых форм жизни здесь и по факту не было, да и всей жизни было кот нарыдал.
Старскриму думалось, что сам он сейчас вполне подобен этой вот рассветной картине – так же вот медленно и постепенно восстанавливаясь после болезни, приобретя даже как временную привычку себе такую вот неторопливость – он и ходил сейчас, ввиду не до конца зажившей ноги, с дополнительной опорой, в просторечии палочкой, куда уж там рваться в небо.
Он не рвался. Но гулять, с тех пор, как встал на ноги, выходил каждый день.
Это нужно было для физической реабилитации, нужно было и для души, для того, чтоб побыть в тишине и подумать о многом.
До сих пор даже наедине с собой Старскрим умело избегал всяких там размышлений и к самому себе вопросов, но за последнее время что-то это изменилось, видимо, окончательно.
Оба корабля закончили ремонт и теперь запитывали батареи – что при таком пока что скупом солнышке процесс небыстрый, ну и плюс – негласно, но ощутимо – ждали его выздоровления…
Правда, он тут был не единственный тяжелобольной, но только ему – предстояло делать выбор… И слишком многое зависело от этого выбора. Так что поразмышлять, глядя в розовое с золотым небо, было о чём.
Последние несколько ночей Старскриму снились кошмары. Он, конечно, сказал об этом Ретчету – только о самом факте, для него и так было более чем удивительно участие к его здоровью, которое он долго и упорно списывал исключительно на профессиональный долг, и рассказывать о содержании этих кошмаров он пока был не готов. Ему и так слишком больно было находиться в таком концентрированном потоке самых разных эмоций и отношений – от ненависти (ну, это было закономерно и нормально) до любви (а вот этого он понять до сих пор никак не мог). Словно в контрасте холода и тепла. От этого камень давал трещины, не то что броня на сердце.
Сидящую на небольшом валуне фигурку он, как всегда, увидел издали. Рядовой воздушных сил автоботов Старвинд выходил на ежедневные прогулки примерно в те же часы и примерно в те же места, что и Старскрим, и столкнуться было легче лёгкого – хотя можно было, впрочем, и хоть целый день блуждать и так и не столкнуться.
Старскрим скользнул взглядом по крыльям – точной копии своих, задержался на алеющих ранах эмблем – он уже начал привыкать к этому зрелищу и даже находить гармоничным, а как резало оптику поначалу…
Автобот Старвинд занимал в его мыслях последнего времени лидирующее место, чему впрочем, удивляться не приходило в процессор. Днём ещё можно было трусливо отмахнуться от этих мыслей, но они возвращались и во сне, а сны контролировать было сложнее.
В этих снах был Мегатрон, тронный зал, и Старвинд там тоже был, и эти сны были так пугающе похожи на жизнь – только ещё страшнее тем, что себя он там видел как бы изнутри, и со стороны, и словно бы непривычная тишина при этом стояла – благодаря чему и не получалось отмахнуться от назойливых мыслей, от прямого взгляда внутрь себя, от такой непривычной честности.
Он не мог бы представить себе подобную ситуацию – но во сне она являлась сама, с завидной регулярностью, доводившей до злости, тоски и отчаянья. Он держал Старвинда, раздвигая ему ноги, а перед ним стоял Мегатрон, запустив пятерню в раскрытые паховые сегменты автобота, всё это – и тяжесть корпуса, и движение и трение пластин и деталей, и ухмылку Мегатрона – такую близкую и реальную, узнаваемую – Старскрим чувствовал и видел так ясно, словно это было реальнее самой реальности. Он был как бы гостем в себе самом, ничуть не удивляясь этой странной раздвоенности, одна часть наблюдала за другой – не только за действиями, но и за намереньями, эмоциями, и та и другая часть была им – и это было странно…
Он чувствовал, как поддаются под его давлением, расходясь в стороны, ноги Старвинда, как его корпус, так похожий на его собственный, бьёт мелкая дрожь – страха, негодования, неприязни, таких естественных и таких непостижимых, позабытых для того, кто его держит. Он удивлялся, почему Мегатрон оглаживает соединительную систему Старвинда правой рукой – обычно он использовал для этой цели левую руку. Пока не увидел, как, всё с той же медленной жуткой ухмылкой он прижимает дуло пушки к обнажённому порту и ощутимо надавливает, и одной половиной себя ужаснулся – самой этой бредовой идее, напрягшемуся от боли телу на руках, натужному треску раздвигающихся створок, расходящихся пазов, скрипу растягивающейся эластичной ткани – неужели это… действительно проникает внутрь? И в то же время это он подталкивал Старвинда навстречу этому дикому орудию, стараясь держать покрепче, раскрывать пошире, угодливо хихикая, отпуская сальные комплименты Мегатрону. А Старвинд – и не пытался вырваться! Дрожа всем корпусом, кусая губы, всхлипывая – он согласно двигался навстречу, подчиняясь движению державшего его, он пытался помочь руками – аккуратно убирая мешающуюся проводку, распределяя смазку для лучшего проникновения… И что-то в Старскриме натягивалось болезненной струной от того, что он не мог понять порой, где чьи руки. Кошмарная абсурдность сна – дуло всё-таки преодолело последнее сопротивление защищающих себя систем, всё же вторглось, оказалось внутри, и начало своё медленное, ужасное движение вглубь.
И в отдельные мгновения Старскрим не мог поверить – неужели слова похвалы, слетающие с его губ – его собственные? Да, очень терпеливый. И… способный, да. Совсем как он. Горячее, мокрое лицо прижимается к его руке, целует винтовку… И в этот момент Мегатрон спускает курок.
И Старскрим просыпается с криком, и бьётся с непонятка в путах медицинской аппаратуры, роняя что-то железное, что-то стеклянное… И прибегал Ретчет, тыкал его липучками каких-то установок успокоительных импульсов, что ли, сканировал, что-то говорил…
Пусть думает, что это какие-нибудь кошмары войны, пусть считает, что его личная боль. Так лучше, правда. А он, всю оставшуюся ночь проплававший на грани между оном и оффом, под копытами одичавшего табуна мыслей – вот ни дать ни взять, верное сравнение, потому что поди, ухвати хоть одну, осознай! – шёл, чуть рассвет, наружу, гулять, шёл в том числе чтоб увидеть издали до боли знакомый силуэт – жив, здесь…
Подойти, коснуться осторожно воздухозаборника, спросить участливо, как дела, как… самочувствие? После такого-то? Ну да, жив – и ходит, и даже улыбается, и поглядывает в небо – совсем так же, ещё не нетерпеливо, но уже обещающе. А ему – что снится? Это можно представить, но нельзя знать наверняка.
И всё же пошёл. Пошёл, нестройным шагом двух ног и одной опоры нарушая тишину и гармоничность пейзажа. Никаких особых заготовленных фраз в голове не имея – ясно же, что бесполезно. О чём, вроде бы, говорить? Как, какими словами?
Но в то же время, какими-то надо.
Цепочка следов на одном участке пустоши, где не камень, а мягкий песок, так похожа на его – Старвинд тоже ходит с опорой, а иногда – с хитроумным устройством, поддерживающим всё тело от возможного падения, бёдерные шарниры, которые пришлось заменить, до сих пор не притёрлись как следует, не совсем здорова была и одна нога. Но Ретчет не то что не запрещал Старвинду прогулки – напротив, на данной стадии выздоровления находил их полезной тренировкой. Старскрим испытывал дикую бездну мук от боровшихся в нём противоречивых желаний – узнать, как дела у молодого бойца, и не произносить это имя больше вообще никогда. Окружающие явно считывали это его состояние и ненавязчиво информировали. От чего хотелось выть ещё натужнее – какого шлака, спросил бы вот эту молчаливую пустыню впереди, они так вокруг него суетятся, какого вообще что-то делают специально для него или из-за него? Таким изощрённым способом Старскрима ещё не наказывали – будучи добры и внимательны, вызывая тем самым бурю непонимания, бессилия, ощущения своей… игрушечности, что ли? О, лучше бы смеялись, издевались в лицо, тыкали презрительно – чем вот так, с мягкой терпеливой улыбкой: «Нет, не настоящий ты злодей, не жестокий, не неумолимый, не безжалостный, что трус – положим, что подлец – допустим, но вот этому же мальцу чего-то взбрело рядить тебя в белые одежды, и сколько ты, усердно пыхтя, словно земной карапуз, ни стараешься устряпать их грязью – видно, одежды эти малец делал из пера земного животного гуся. Так что вот как с него, собственно…»
Нет, конечно, не совсем всё так. Точнее – совсем всё не так. Никто не мнил его идеальным, и не пытался даже. Просто ему дали шанс исправиться – хотя он не просил об этом, не собирался исправляться. Но его согласия до такой степени никто не спрашивал, что этому уже не было сил возмущаться.
И он же не возмущаться сюда вот шёл. Он шёл думать о жизни – иногда это необходимо и нервным самовлюблённым самолётам с непомерными амбициями.
Он о многом думал, многое вспоминал – что-то сам прокручивал в голове, что-то являлось непрошенным, но из всей своей богатой на события жизни, способной во многом напугать и умудрённых, ему вспоминались почему-то, с маньячным постоянством, эти два поцелуя – хотя как и поцелуями-то называть?
Воспоминание, пришедшее из оффа. Люди назвали бы это горячечным бредом, наверное – всё плывёт вокруг, плавится, словно картинка на полиэтилене, поднесённом к огню, и какие-то звуки – то громче, то тише, словно в конец переглючило аудиосистему, кто-то суетится вокруг – нормальная такая суета ремблока вокруг достаточно тяжело раненого, чего тут не понимать, и обрывки разговоров прорываются к нему как сквозь плотный строй помех.
Кажется, звучит имя Мегатрона, и что-то о какой-то подлости, и о времени, которое нисколечко не терпит, и о вопросах жизни и смерти… И Ретчет сердито отвечал, что здесь – тоже вопрос жизни и смерти, и тоже осложнённые отношения с временем, и если они хотят, чтоб он и дальше считал и изображал из себя добропорядочного медика – то пусть примут его ответ, не может, не может он абсолютно ничем помочь!
А Старскрим если и ловил нить повествования – что вообще происходит и о чём ведётся речь – то тут же снова терял её. Он только понял – что всё это как-то связано с ним, и что всё плохо, ужасно плохо, хуже некуда, и что от него, вроде бы, чего-то хотели, но Ретчет сказал – нет, и пожалуй, хорошо сказал, потому что одна только голова была сейчас объята таким огнём, раздираема такой болью, что сама даже мысль о перемещении куда-либо вызывала стойкую угрозу деактивации… Ну, по ощущениям. Ощущения вообще были слишком чётки и осязаемы, реальнее и понятнее самих слов – так, он чувствовал бессилие и досаду вокруг, чувствовал, что окружающими медленно, но верно завладевает такое отчаянье, в котором нет даже места естественной ненависти к нему, а ему – ему досадно это всё понимать, досаднее досадного быть причиной подобного, но увы – даже желание сбежать бы от всего этого куда слабее яростного верещания плоти – оставьте, оставьте, не трогайте меня, мне больно, мне даже уже не страшно – слишком всё затопила боль…
И голоса куда-то ушли, и картины, мельтешившие и переливавшиеся – тоже, и он остался вроде бы один в тишине, в полумраке… Но покоя они не принесли. Разве только ненадолго.
А потом ненадолго успокаивалось круженье-броженье в обмен на столь ужасающую слабость, что это было, пожалуй, даже потяжелее – и даже думать было больно, но невольно думалось… А потом в фокус зрения – какой там фокус, силуэт узнаваем, и ладно – выплыл автобот Старвинд, подошёл к платформе – весь какой-то странно спокойный, собранный, решительный, это сквозило во всех движениях, черт лицевой пластины-то было не различить, остановился, возможно, что-то сказал – аудиосенсоры, словно бы обложенные толстым слоем ваты, не пропустили бы всё равно ни слова. Но тонкие губы, коснувшиеся руки раненого, замершие на миг – краткий миг, достаточный для клятвы, для признания, для обещания – он почувствовал…
Он вышел. Размазались светлым пятном такие похожие на его крылья.
А в следующий раз он увидел его уже на соседней платформе – изломанного, едва не обесточенного – и улыбающегося, и с глазами, пьяными от боли…
И день за днём – точнее сказать, суточный цикл за суточным циклом – никуда было не деться от этого соседства, ведь не проваляешься всё время в оффе, и в соседний отсек не уползёшь, волоча за собой всю прикрепленную аппаратуру. Как только почувствовал в себе силы – и как только Ретчет отсоединил большую часть проводов – сумел кое-как подняться, сначала держась за края платформы, потом вполне самостоятельно, подошёл, заглянул в неподвижное, скованное напряжением не оставляющих, видимо, даже во сне боли и ужасных воспоминаний лицо, это лицо, чем-то – не всем – похожее на его. Ему пришлось нагнуться близко-близко, чтобы вообще что-то разглядеть – сбоящая оптика то и дело «полосатила» или показывала тёмный экран. Светлое, тронутое тревогой лицо – с менее резкими и нервными чертами, так что кажется, в этой-то схожести, чем-то нереальным, сном, где встречаешь своего двойника… Если на Земле идентичных близнецов разлучить на как можно более раннем этапе, и одного воспитывать в любящей семье и в кругу друзей, другого же с детства кормить картинами боли, зла, несправедливости, безнадёги – их лица в итоге станут совершенно разными, настолько разными, что, возможно, с беглого взгляда в них и не признать будет родных братьев. Вот сейчас Старскрим и вглядывался в это искажённое своё отражение – или же искажённым, больным отражением являлся на самом деле он?
А потом его губы невольно прижались к белому холодному лбу. Он сам не знал, как, зачем это сделал, и от предвкушения того, что сейчас это придётся как-то самому себе объяснить, поспешил поскорее покинуть медотсек.
Нашли его почти у самого выхода из корабля – всё-таки слишком слаб ещё был, и слабость эта догнала таки…
Вернули. Никто никаких причин, конечно, не знал, и толковали себе, может, как попытку побега, но скорее всё-таки – как бред тяжелобольного, в горячке и до него многие порывались вскакивать и куда-то мчаться. Кто бы мог себе представить, что смутная вырожденческая мысль была – уйти просто прочь, со всем проститься, со всеми, затеряться где-то в этой бесконечной пустыне, позволить там окончательно угаснуть искре самосознания…
Не пустили, не позволили. Ну ладно.

Он обернулся. Неистовой нежностью полыхнула лазурь, вскочил неловко, едва вспомнив вовремя про опору, стоял теперь – весь дрожащий от волнения, хотя может, конечно, и больная нога была тому виной… Если б вдруг на этом песке цветок вырос – и теперь качался бы на ветру, цвёл, радуясь солнцу и немного стыдясь такой своей заметности посреди пустыни – вот это бы, пожалуй, то же самое было.
Уже не сбежишь. Сам ведь шёл именно сюда, выбрал одно из сотни возможных направлений. Так что выдавил из себя – и вопрос о самочувствии, и ответное заверение о прекрасном своём, и стоял, молчал, о многом желая спросить – но это же как во рту языком перекатывать разноцветные камешки, выбирая какой-то один – языком выбирая, наощупь!
А в голове всё стояли – эти два поцелуя, больным сознанием просящиеся в один, и снова странная раздвоенность – но слава богу, не такая уже, не страшная: пока одна сторона мучительно искала слова, другая – иррационально ликовала, любуясь своими чертами и своей статью, всем тем, что он привык провозглашать как безупречное – теперь отдельно от него стоящим, вот где самолюбование сикерское новые оттенки может приобресть…
А ещё выворачивала искру безупречность Ретчетовой работы – все эти поблёскивающие новенькие детали, выправленные и заново отлакированные вмятины… Да, всё как будто исправить можно, Ретчет – кудесник, раз уж даже его возвратил с последней черты… Но вот память – не заменишь, не исправишь…
Старскрим плохо себе представлял, что на его месте должен чувствовать нормальный трансформер, он и семей нормальных давно не видел, ни у кого из его соратников семей, насколько он знал, не было. Фемки заботятся о молодняке – это естественно и понятно, но какова роль стандартного во всём этом, что содержится за понятием «отец» - понятием, которого, как и большинства мирных, добрых понятий, он до сих пор избегал. И всё же тогда, когда его губы тогда ощутили холодный металл лицевой пластины, так похожей на его собственную – ему почувствовалось вдруг, и, наверное, это-то именно и напугало больше всего – что он делает нечто правильное.
А может – и неправильное, конечно, это смотря с какой стороны смотреть. Но всё же решился, задать этот проклятый вопрос, жгущий изнутри:
– Старвинд, скажи… Ты… у тебя… кто-то уже был? До… этого?
Видно было, какая буря пронеслась по всему существу автобота, видно было хотя бы по тому, как нагрелась лицевая пластина, в какое беспокойство пришли тонкие синие пальцы, сжимающие опору… Но раз отец спрашивает – нужно ответить, ответить почтением на интерес и беспокойство.
– Понимаешь… - Старвинд наконец собрался с силами, словно набрал воздуха в грудь и нырнул, - у нас так… Когда молодой собирается… ну, вступить в отношения с фемкой, то кто-то старший его… готовит, обучает… этому.
Закончил своё объяснение – и замер, съедаемый самим собою от стыда и смущения, готовый, явно, сквозь эту каменистую твердь провалиться.
А что Старскрим? Ну, стоял, хлопая какое-то время открытым ртом. Несколько… шокирован был, да. Обучение… Надо же… Хотя с автоботов вполне станется, это в их духе, да. Наставничество… В подобных вопросах… и… такими методами… Дичь, на первый взгляд.
Но на второй – зато личная ответственность за обучаемого, зато собственным телом ощущается… освоенность предмета. Специфика устройства трансформеров в том, что помимо чисто физического контакта можно установить параллельно и контакт информационный, и пересылать пакетами свои ощущения, свои мысли, своё отношение – что, естественно, усиливает ощущения партнёра. Так свет, многократно отражаясь, наполняет собой всё…
– Значит, у тебя… фемка есть?
– Мы собирались вступить в союз, - кивнул Старвинд.
– Ещё не вступили? Тоесть… ты только готовился к этому?
– У нас было всего несколько… уроков.
Уроки… Старскрим попытался представить себе нечто подобное в десептиконских декорациях и усмехнулся.
Нет, тоже уроки… В своём роде. Уроки жизни. Первый раз это происходит слишком рано, чтобы даже осознать в полной мере, чтобы не оставить потом в памяти смазанным тёмным пятном – мрачный неосвещённый переулок, или нехорошее заведение, куда зашёл по ошибке в первую увольнительную, когда первый раз отпустили одного в город, или даже спальня в «родном» воспитательном доме, или тренировочный зал, где свирепый тренер с усмешкой долго наблюдал за неудачами ученика, а затем…
Волчьи законы, сказали бы люди. На Кибертроне волков нет, сравнивать не с кем. Здесь сами себе волки.
Что там за осознание – торжество права сильного, вторжение без вопросов и объяснений, как только ты начинаешь что-то из себя представлять, особенно если представляешь нечто «смазливое». А затем становишься старше, сильнее и делаешь то же самое, и считаешь это уже естественным. И с тех пор продаёшься тому, кто сильнее – иногда просто за то, чтоб не ощущать его кулаков, и берёшь того, кто слабее – если намного слабее, то и не спрашивая согласия, а если ненамного – то торжествуя таким образом. Нет, конечно, не голытьба – элита, военные, поэтому никому не принадлежишь, не трудишься за кормёжку в каком-нибудь притоне, не принимаешь в «Домах отдыха» высокопоставленных навороченных громил, не предлагаешь себя на третьесортных заправках… Просто борешься с такими же, как ты, утверждаешь себя. В процессе всего этого теряя и память, и понятие о каком-то там чувстве, о взаимопостижении личностей, о стремлении к обоюдному удовольствию и гармонии отношений…
Да, однажды коннект перестаёт быть только насилием и совершается уже из общего интереса, уже с равным – в порядке дружеского перепиха, в общем, оба могли бы этого избежать, но не захотели. Но чувства, истинного взаимопроникновения нет и здесь, и иногда кажется – что и не будет уже, и не бывает. И быть чьей-то игрушкой, то сопротивляясь, то униженно поддаваясь – уже не кажется чем-то немыслимым и выворачивающим наизнанку, и напротив даже, это кажется желанным, потому что в этом – надрыве, боли, страхе, напряжении – чудится былая свежесть ощущений…
А эти обучают личным контактом свой молодняк для того, чтоб они имели наглядное представление о процессе.
– И… Кто же был твоим учителем?
Смутился ещё больше, если только это возможно.
– Проул. Тоесть, у нас пока был только один полный контакт…
При этих словах Старскрим ощутил странное недовольство. Проул? Нет, может, оно и неплохо, Проул – сильный и опытный воин, наверняка немало имеющий и любовных побед… Но что он знает о самолётах, скажите на милость? Чему там может научить самолёта этот колёсный? Разве он знает, как мы мыслим, как чувствуем, где у нас тонкие и слабые места, что и как на нас действует?
Нет, это смешно, конечно – рассуждать подобным образом. А вот он – что, смог бы что-то лучшее дать?
А эта девочка – интересно, какая? Что за трансформ, самолёт или, может быть, колёсная?
Хотелось самому себе по шлему настучать, за такие мысли-вопросы, но сложновато, да и не при нём же?
И как-то так они стояли друг напротив друга, а потом так же разом сели на камни, почти соприкасаясь коленями – больные ноги-то устают.
И голубые глаза цепким, строгим взглядом нашли алые.
– Отче, - Старвинд употребил древнее, высокое обращение к породителю, бытовавшее прежде на Кибертроне, которое адекватно можно перевести именно этим словом, - я должен быть откровенным, хоть может, ты вовсе и не хочешь об этом.
Старскрим вздрогнул. О чём это он? В то время, как его мысли занимало созерцание изящных синих пальцев – таких же, как у него, только не запятнанных так чужим энергоном, не изощрённых настолько в извращённых утехах, этих самых пальцев, во сне путавшихся с его на напряжённых белых бёдрах. Ужас из сна вползал в день неким морозным веяньем, какое бывает весной от оврагов, где ещё лежит снег, когда хочется поскорее выползти на солнышко, где оно больше припекает, выгнать этот холод прочь...
– Ты знаешь – я не могу жить в покое, не зная, в безопасности ли ты… Точнее – зная почти наверняка, что ты – не в безопасности… Меня замыкает от ужаса при одной мысли о том, что ты туда вернёшься… Однако же у меня нет надежды на то, что ты туда не вернёшься, так? Говорят, что десептикона не переделать… Говорят, что это процессорная болезнь такая, переворачивающая всю личность, говорят – а я не знаю, верить ли, может, ты мне ответишь? Хотя говорят, что верить тебе – это первый шаг к неотвратимому самоубийству… Но если не озвучить словами – всё равно никуда не денется уже существующее. Ты не пожелаешь остаться с нами, а я не могу последовать за тобой – что же мне делать? Были моменты отчаянья, были чёрные мысли – попросить тебя взять меня с собой, убедить в этом твоё командование – принять меня уборщиком базы, или помощником ремонтника, или ещё для каких-нибудь услуг, какие вам нужны – поверь, мне теперь уже не страшно… С одним только условием – не заставляйте меня принимать знак и становиться воином, выходить в бой против своих, не заставляйте меня хотя бы каким-нибудь образом касаться вашей войны. Просто чтобы быть рядом с тобой и иметь возможность встречать тебя после боя – живого… Но по истечении этих чёрных минут я понимал, что не могу предать знак никаким образом, и таким тоже. Я не смогу стереть алый символ со своих крыльев – но не смогу и позволить ему быть под сводами вашей базы, в рабских кандалах – пусть и ради тебя… Да, ты можешь смеяться, а можешь плеваться на это – автоботы, им важнее их идея… Но у нас есть идея, а может – мы есть у идеи, ею бьются наши искры – наверное, я виноват, что моя бьётся ещё и любовью к тебе, но как мне искупить, изменить эту вину? Если б я мог просто умереть за тебя – мне было бы хорошо, наверное, да, но превыше подвига умереть подвиг – жить…
Старскрим слушал эту речь – порой такую взволнованную и изобилующую такими странными, малопонятными словами и выраженьями, что могло показаться, что Старвинд говорит на ломаном, а то и вообще на старокибертронском.
– Ты ведь не можешь – как это говорится – изменить свою суть, стать автоботом. Но и я не могу изменить свою суть… И даже того, что в сути этой умещаются и верность знаку, и влечение к тебе. Я мог бы пойти лично за тобой, быть твоим телохранителем, проводником и исполнителем твоей воли, творителем твоей мечты… Но я родился автоботом. Ты родил меня автоботом. Скажи же – что мне делать?
– Жить, - Старскрим отвернулся, обнаружив внезапно, что от странной жестокой поломки омыватель хлынул по лицу потоком и никак не хотел останавливаться, странно, Ретчет же только вчера осматривал всю голову, сказал, что всё в порядке, - жить, забыть про меня, разве ты не знаешь, Старвинд, разве кто-нибудь ещё не знает, кто я такой? Я сама ложь, сама подлость, нет того, доверившегося мне, кого бы я не предал. У меня нет других интересов, кроме своих собственных, ради них я пойду на преступление, обману, подставлю, унижусь, стерплю боль, причиню боль сам… Порог моей чувствительности много ниже, чем твой, много-много ниже. Я избивал и унижал тех, кто меньше и слабее – по приказу более сильного или по собственному желанию, я лгал про того, кто мне не нравился, его недругу – или, того хуже, его другу, лгал серьёзно… И потом с улыбкой смотрел на расправу. Я стрелял в спину и свои преступления стремился спихнуть на кого-то другого. Я ползал на брюхе перед тем, кого люто ненавидел, и сдавал ему тех, кто вместе со мной участвовал в заговоре против него. Я пользовался любой возможностью, чтобы упрочить свои позиции, я шёл на любые унижения…
– Почему же на это последнее унижение – остаться у автоботов – ты не можешь пойти? – тихо спросил сзади Старвинд, - почему же только тут ты вспоминаешь о гордости?
Мир в потоках омывателя плавился, искажался. Словно тогда, в бреду… Когда вокруг спорили о жизни и смерти… Спорили! Чего там было спорить – выкинули бы этот издыхающий хлам под ноги Мегатрону, он лично вот так бы и поступил. А потом этот мальчик вошёл, неестественно прямой, собранный, серьёзный, и склонившись, поцеловал его руку, и вышел… Едва ли надеясь, наверное, что вернётся.
– Я грязен – выражаясь вашим языком, Старвинд. Я не сделал в жизни ровно ничего хорошего, ничего, за что меня можно пощадить, а если и сделал – то это потонуло, как песчинка в море. Я никого никогда не любил, и никто, разумеется, не любил меня. Меня ненавидели – и сражались со мной бок о бок, как и теперь меня ненавидят – но терпят рядом. Это норма, малыш.
– Неужели ты не хочешь ничего изменить?
Рука легла на изгиб крыла – таким волнующим, нежным прикосновением.
– Ты одно хорошее в жизни уже сделал – меня. И может, ты когда-нибудь поймёшь, что связь не может быть односторонней. Если я – никогда не один, потому что есть на свете ты…
– Односторонняя связь может быть! – огрызнулся десептикон, - сам знаешь, когда рацию ставят только на приём или только на передачу… Отключи эту дурацкую рацию, Старвинд, выкини её в пропасть. Пусть нам обоим ничто не мешает быть теми, кто мы есть.
– Обоим? – все сенсоры спины разом ощутили это приближение, а потом руки легли на его плечи, сомкнули объятья, горячий шёпот обжёг решётку на шлеме, - почему же я не могу просто не выпускать тебя, вот так? Почему, любя тебя, издеваюсь над собой, да и над тобой, позволяя тебе называть своей свободой то безумие, которое тебя едва не убило?
Старскрим попытался обернуться, но руки автобота сжались крепче, шёпот у аудиосенсора стал жарче, горше и как-то пугающе:
– Скажи, зачем тебе – эта Вселенная? Неужели ты прожить не можешь, не обладая ею всей? Неужели на полном серьёзе находишь скучным жить, не властвуя больше ни над чем, кроме собственной жизни? Но ведь над своей жизнью ты сейчас тоже не властвуешь, Мегатрон властвовал над твоей жизнью, война, ненависть – к самому себе ведь ненависть, Старскрим! – но только не ты сам… Скажи, зачем тебе эта война – неужели не стреляя, не вырывая жизнь из чужих корпусов, ты не можешь жить? Неужели тебе настолько хочется быть великим, что при этом ты сумел забыть, что такое истинное величие? Зачем тебе Мегатрон? Неужели без ваших жестоких игр, без того, чтоб выбиваться из-под его власти и пытаться установить над ним свою власть, ты не чувствуешь себя живым? Неужели вопрос владения и хозяйствования должен стоять вместо вопроса привязанности, доверия, союза? Я прошу тебя, я молю тебя – не будь его! Ничьим не будь, только своим! Неужели он настолько сумел изменить, отравить тебя? Нет, не верю! Не верю!!!
Жаркий крик достиг, кажется, небес… Во всяком случае, в искре Старскрима болью отозвался. Алое солнце отрывалось от горизонта иррациональной каплей крови, которая против всех законов физики падает не вниз, а вверх.
– Счастливый ты, Старвинд, раз можешь верить. Или не верить. Но ваша сентиментальность вас всех приведёт к гибели. Нельзя только верить, во что заблагорассудится, надо ещё и смотреть фактам в лицо.
Старскрим наконец вывернулся и сумел обернуться. Старвинд стоял перед ним, без опоры, готовый вот-вот упасть – но стоял.
– Значит, я для тебя только автобот, враг? Ну тогда стреляй, что ли? Только не рассчитывай, что я соглашусь умереть так просто – теперь. Я буду сражаться за тебя – слышишь? До последней капли энергона, до последнего оборота в вентсистеме. Я не могу позволить тебе умереть, и если я даже поддамся слабости и отпущу тебя – то потом, опомнившись, всё равно найду, настигну, ты упрямый – но и я упрямый.
Старскрим что-то хотел сказать. Что-то едкое, определённо, убийственное даже. Но вдруг взорвался – словно правда, какой-то механизм внутри сработал – слезами, бессвязным лепетом, то ли протестами, то ли просьбами, то ли жалобами, вновь картинка мира смазалась – сначала в разноцветное пятно, потом пятна и вовсе попытались собраться в спектр, а оттуда в неразложенный ещё свет…
Есть такое явление, такое понятие – вечная мерзлота. Это земная твердь, круглый год скованная льдом, недолгое лето, недостаточно горячие лучи солнца не в силах пробить вековой холод. Не дай бог вам её долбить, дело это трудоёмкое и малоприятное, единственный путь взаимодействия – все работы производить в верхнем, хотя бы иногда оттаивающем слое почвы, либо же на ней, на мерзлоте, возводить опоры для зданий и сооружений – и они будут стоять, сколько стоит эта мерзлота. Но если проложить, например, прямо по этой вечной мерзлоте трубу отопления – то и эта вечная мерзлота начнёт оттаивать, сначала вокруг этой трубы, потом тепло будет передаваться дальше… Неизвестно, насколько хватит силы одной этой трубы, неизвестно, каково будет её будущее и будет ли оно вообще, но изменения она на самом деле вызовет колоссальные – оттаивание одного участка повлияет и на соседние, вызовет смещение пластов почвы, проседание – и в конце-концов, где-то наверху рухнет казавшееся нерушимым здание.
Нечто подобное произошло и теперь. Ощутивший вполне, как разницу между холодом и теплом, разницу между жизнью без любви и жизнью с любовью, подобной вот этой – Старскрим чувствовал, как ломается этот лёд, крошится бетон, рвётся сталь, рушится прежнее устройство мира, чтобы никогда уже не возвращаться, он плакал, как эта бывшая вечная мерзлота, каплями омывателя сбегали бывшие кристаллики льда. И уже не сопротивлялся рукам, обнимающим его, и губам, целующим шлем, воздухозаборники, пригашенную, замутнённую оптику. В образовавшуюся трещину хлынуло то, что столько времени пробивалось туда – ощущение, осознание любви. Волшебство подобия, родственности, искры, готовой биться с его искрой в унисон. Никогда прежде не испытывал он подобного – даже с братьями, потому что по сути, братьями они были больше между собой, чем с ним. Они многим различались, но многим и были схожи, издали их можно было спутать, и дело не только в раскраске. Старскрим выделялся на их фоне не только своей плакатной яркостью, не только своей показной выпендрёжностью и скандальностью. Нет, наверное, отдельно от них он стоял именно из-за своего внутреннего непокоя.
Хотя, покажите десептикона, у которого был бы внутренний покой… Говорят, например, что все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные семьи несчастны по-разному. Эту поговорку придумали, наверняка, глубоко несчастные люди. Люди, убеждённые, что добро, счастье, радость, удовлетворённость имеют некую законченную, потолочную величину, за которой уже нет ни смысла, ни развития. Что страдания и боль, агрессия и разрушение – неизбежный и ничем не заменимый двигатель прогресса.
Старскрим не знал ничего о жизни в счастье, равно как и о семье. Но теперь он понял, что готов узнать и эту сторону. Больше не бежать этого знания по одной лишь отговорке, что эти приторные сказки об идеале ничего не имеют общего с жизнью вообще, его жизнью в частности. Потому что сейчас он увидел – и открытие поразило его, гениальностью своей простоты – что вот они все – счастливы. Счастливы не приобретённым и неизменяемым чем-то, как мог бы быть счастлив, допустим, лидер огромной империи, на власть которого никто не покусится, или богач, всех капиталов которого не съест за всю жизнь никакая инфляция. Они счастливы в процессе. Ретчет, бдящий суточные циклы над тяжелоранеными, глотающий принесённый кем-то энергон и не чувствующий его вкуса, короткими рыками посылающий тех, кто напоминал ему о надоевшем «побереги себя», вырывающий пациентов из самых когтей смерти – или, увы, не вырывающий. Прайм, ни на один миг не перестающий ощущать бремя ответственности – за каждого бойца, за каждую жизнь, продолжающий идти вперёд несмотря на потери – переживал бы так Мегатрон о своих павших, продолжающий идти к победе всё равно после каждого поражения, не боящийся этих высоких, горьких, таких уязвимых слов. Их жизнь вовсе не безоблачна, вовсе не приторна и сусальна – да кому могло бы придти в голову такое сказать? – их жизнь покрыта горьким пеплом и пронизана несмолкающей памятью – и всё же они счастливы. И этот мальчик, стоящий перед ним – счастлив, хоть два чувства, два долга и разрывают его существо надвое. Счастливы ли они убеждением, что их дело – правое, или счастливы своим мирным настроем, тем, что у них есть и другие дела, кроме как кого-то ненавидеть и желать уничтожить врага? Губы сами собой что-то говорили, Старскрим уже потом, с удивлением, осознавал, что он говорит.
Не вспомнить, кто и когда научил его этой бредовой старокибертронской формуле – на столь древней кодировке, что полностью, дознаково, это перевести не смог бы никто, но отдельные элементы были тем не менее понятны. Это была клятва преданности, просто в целом одного трансформера другому, не военная присяга и не брачные узы, а в общем признание своим неотъемлемым необходимым, самое сильное и возвышенное, что было на этой планете придумано – и оттого малоиспользуемое, потому что, как над всем полусвятым, полубредовым, над этим смеялись, этого и побаивались. Старскрим держал эту формулу как запасную карту – чтобы, в очередной пик недоверия, принести её как клятву Мегатрону, он не сомневался, что сможет нарушить её. А сейчас чувствовал, как по-новому осознаются-отображаются в нём разрозненные знаки, складываясь в цельную и вполне, более чем, понятную картину, слушал, как отдаётся эхо… Нет. Это губы младшего повторяют, символ за символом, знак за знаком – не сбиваясь. Звуки сливались… Как те два поцелуя в охваченном тоской и смятением сознании.

– Старвинд, скажи… А… твоя мать – где сейчас?
Ласковое касанье переползло с крыла на междукрылье. Сигнал принятия, поддержки, покровительства, и – благодарности. Лёгкая печаль.
– Я не знаю точно, увы. Вместе с другим мирным населением она отбыла в одну из колоний – это последнее, что я знаю. Связь с этой колонией потеряна – но насколько я знаю, это отдалённый, мирный сектор, так что связи, скорее всего, нет из-за электромагнитных помех, они там сильные, а корабли не ходят уже из-за войны. Да, так очень грустно, но так безопасно.
– Мы же… Я хотел сказать, что хотел бы… ещё увидеть её.
– Конечно, отец. Когда окончится война… Или хотя бы установится перемирие.
Когда окончится война… Готов ли он, десептикон, отказаться от своей идеи завоевания и господства – хотя впрочем, верит ли он в неё по-настоящему? Нет, конечно, он пока не готов стирать со своих крыльев зубастую сиреневую эмблему – это было бы ложью, слишком глубоко она выжжена в нём. Но он уже готов видеть на таких же крыльях символ противоположный. Он уже готов признать, не отказываться от этой связи между двумя искрами. Он дал клятву, он принял клятву в ответ. Что бы ни случилось, они не пойдут друг против друга. Что бы ни случилось, они будут рядом, сколько смогут, и оказавшись вдали, будут стремиться друг к другу со всей силой искр. Что бы ни случилось – они не будут друг другу лгать, они ничего друг от друга не скроют. У Старскрима было стойкое ощущение, что странно закодированные древние знаки имели свойство программных настроек, что слово здесь, совсем как в древних шаманских ритуалах у диких племён людей, равнялось действию, но пока у него не было желания это проверять. Зримо преодолевая сопротивление в незаживших ногах, Старвинд опустился на одно колено, коснулся губами ещё влажной от омывателя руки.
– Отец, я не могу присягнуть тебе как солдат. Не могу просить о счастье умереть под твоими знамёнами – покуда у нас не одни знамёна. Но прими мою любовь – дар, который я нёс тебе с самого рождения и пронесу до самой своей смерти.


какие-то хотел сноски, пометки сделать... Увы, забыл нафиг...

@темы: Г1, фанфег, Трансформеры, Слэш

---

сегодня вечером. Перебираю кассеты,

слушаю "Опиум" "Агаты Кристи", на альбоме много хороших песенок. Веет странной и мятежной юностью, неудержимо тянет подпевать - что, разумеется, и делаю. С переосмыслением.

"Как будто горькое вино,
Как будто вычурная поза,
Под шум хмельных идей
Пришла мечта о ней,
Как будто роза под наркозом...

А я люблю, а я люблю,
Об этом песню я пою,
И петь не надо о другом -
Мы о другом споём потом.
А я люблю, а я люблю,
И удержаться не могу,
Я оптимист, я оптимист..."
Запомни это, Скандалист!

@темы: нам песня строить и жить помогает

---

Приветствую нового ПЧ...

g0xff, только что появилось...

@темы: ПЧ

---

А вот и мне...

Мммманулы =)

Ваше имя >>

все гадания на aeterna.ru

@темы: Тесты

---

Память срабатывает вечно тогда, когда не надо. В ходе размышлений о всяком болезненном последнего времени вспомнилось вдруг, что когда-то давно у меня было стихотворение со строчкой "Целую твой стяг, повелитель..." В упор не помню, кому оно было. И вообще, там наверняка что-то другое имелось в виду.

Мы исчезли, похоже, не с концами и вообще ненадолго. Компания МТС услышала наши молитвы и сделала услугу Интернет+ безлимитной в ночное время. Гуляй...

Сегодня было неожиданно тепло. Ну, -16 по последним меркам тепло, а что сказать. Я разобрался с бумажками в универе и взял ещё один СНиП. Зашёл в один магазин канцтоваров и вышел расстроенный - хороший был магазин, сейчас не очень... Совсем нехороший. Не пойду туда больше.

В общем, жизнь продолжается и в ней много всякого разного.

@темы: жыт и быт

---

Когда фикрайтер вместо "воздухозаборники" пишет "водозаборники" - о чём это говорит? Правильно, что гос на носу...

@темы: ))), Господи, с кем я живу! или хроники буйной палаты

---

Понемногу обо всём

Н-да, молвил Сокел, обозревая написанное. А пуще того обозревая, в процессе творения, всё, что было туды навкладено. На начале повествования была горечь из груди наружу рвущаяся – такое надо выкладывать примерно… Ну, как в истории о человеке, который название стихотворения Маяковского «Нате» несколько раз прочитал как английское слово «Hate» - ненависть, ненавижу. Вот примерно тоже – выбросить с таким вот: «Нате!». Другое дело, что объяснять, что к чему и почему…
К середине повествования Сокел сам от себя хренел – это ж куда, к чему, это повествование ведёт? Это что я такое сказать пытаюсь, сам-то понимаю? Плюс, все плевки во все нужные стороны – хорошо, если их никто не увидит… Ну а может, впрочем, и плохо…
Ну а к концу повествования охренение закономерно перетекло в странный, шизоидно-восторженный экстаз… Таки сделал я, видимо, всё, что мог. И теперь можно меня хоть казнить за это – главное мотивировать, почему.
Ах да, мерять, где начало, где середина, где конец в смысле соотносения содержания и эмоций – дело бесполезное, ибо всего мыслеряда там всё равно нет, и не надо.
И теперь предстоит долгое и нудное переведение этого всего в цифру…

В универе всё помаленьку. Меня вяло пытались не выпустить на гос, потому что предсказуемо потеряли два зачёта, но всё выяснилось и препон обещали не чинить. Похоже, я как-то умудряюсь вызывать в преподах, по крайней мере в некоторых и иногда, впечатление кавая. Сие для меня загадка.
Достала шапка. Окончательно достала шапка! Я из-за неё все уши отморозил и мозги, наверное, тоже, я-то думал, что ещё ничего, перезимую, но что-то чувствую, с этими морозами…

Вчера был поход в библиотеку таки. Оттуда Сокел улетел с тремя кирпичами – Маркс&Энгельс, Ленин первый том и «Гарри Поттер и Дары Смерти» - сие последнее для Стрекозы, но и я читать тоже буду. Своё – себе взятое – уже читал маленько. Ну, что понял… Понял, что всю немецкую философию вообще читать придётся… Уй-ёооо…

Что-то я в последнее время напоминаю себе Антона Городецкого. Нет, своё отношение к сей системе я ясно определил в тех частушках, и меняться оно не собирается – нафиг. Ничего близкого – я пафосный маньяк, или как это ещё можно назвать, а может – просто всё глобально счастливей. Но вот в том, что прекрасно могу себе представить, что можно испытывать, видя, как на плечо твоего сына ненавязчиво ложится рука Завулона…

А вылез-то Сокел, по большому счёту - извиниться. На тот случай, ежели пропадёт. Что вероятно, ввиду очередного исполнения финансами романсов. Может, от хиронцев, или от родни... ну-ну...
Но это ничего, зато всё что надо набью, потом нагряну и выложу) Не теряйте, народ)

@настроение: предпрощальное

@темы: жыт и быт, Мысли вслух, Разное, Учеба

---

Да, несмотря на то, что время от времени по некоторым поводам с Сокелом приключаются истерики - закономерно, ибо поводы такие - в целом всё более чем прекрасно. Правда, ноет голова... Но это, видимо, к перемене в погоде. Зато у меня сеанс одновременного писания фанфиков, и рисунок в фотошопе меня ждёт, и куча дисков к вниманию взывает, и где-то среди всего этого книги по водопроводу затаились... А ещё цветы на столе стоят - подаренное мной Стрекозе, подаренное Стрекозой мне. Да, эта паразитка дарит мне цветы!!! Она - мне!!! Но я устал возмущаться на такой непорядок, тем более что незадолго собственно до праздника - то есть, по поводу исключительно душевного порыва - она подарила ТАКОЕ...

Это - розы. Их несколько штучек мелких на одной веточке, и у них нет шипов, и у них именно такой вот потрясающий цвет. Я от них балдел всё то время, сколько они стояли - никогда подобного не видел, честное слово, вот теперь мечтаю узнать, что за сорт, и завести, что ли...
Вот такие чудеса на свете бывают.

@темы: Любовь, Позитив, Фото

---

Из растительной жизни

Сокел, кажется, уже писал, что изображает порой вот такое растение. Называется бешеный огурец. Исполняется просто - я типа вьюсь по забору и чувствую себя вот таким - зелёным, колючим и на какое-то самостоятельное стояние не способным, и когда кто мимо проходит - я в него тьфу! Это мой способ взаимодействия с миром такой, что ли?
Бывали в жизни той такие мрачные минутки - когда чуть ли не осознанно провоцировал, чтобы меня убили. Гонялся за смертью так, что она, бедная, улепётывала от меня оголтело. Бывали в жизни этой такие периоды, когда хотелось, например, вырядиться в военную форму, изобразить запой и закур, слушать что-нибудь тяжёлое (правда, тут вот всегда возникал логический ступор, ибо по вопросу, что слушать, у меня чаще всего ступор...). Такое было уже, например, перед самым приходом Стрекозы, когда я непрерывно гонял "Триллер" и собирался... хех... кардинально менять имидж...
Если хотите порцию разочарования в жизни - попробуйте не выспаться и придти в литмастерскую.
И это я не к тому, что "Нить Эвридики" таки не обсуждали - хрен с ней, я в таком овощеподобном состоянии всё равно к восприятию способен мало.
Когда-то в незабвенном "Скворечнике" - молодёжной секции не менее незабвенной "Молодости" - меня едва не съели с маслом за стихотворение "Праздник", заявив, что это гадость, чернуха и чуть ли не проповедь сатанизма - помилуйте, стихотворение шуточное и беззубое, ну подумаешь, черти пляшут... Сегодня были прочитаны стихи... Достаточно жёсткие, мрачные. Но укусите меня за хвост, если мы где-то дали понять, что стихи - не понравились! Тем более что глубоко уважаемая мною Катишь мне интересна по факту, хоть и отличается от меня очень сильно. То, по поводу чего высказала сожаление Стрекоза - Сокел в это время качался на стуле, что только не прибавляя знаменитое "Ы-ы-ы.." - было, конечно, куда шире литературоведческих сфер, и касалось сожаления об этом несчастном мире в целом... О том, что мрачность взгляда на мир становится нормой, и люди - не уважаемые авторы, нет - бравируют ею, и сформированное таким образом сознание определяет бытие, которое в свою очередь, определяет чьё-то ещё сознание... Нет, не то, что в мире столько плохого - хотя и это тоже - а то, что так и надо. Что всё, дескать, незыблемо и безнадёжно, "ты не вылечишь мир, и в этом всё дело"(с), и Стрекоза высказалась о необходимости нести доброе и светлое в массы - а об этом-то, кстати, просила и Катишь в стихотворении о светлой сказке... И Юра отреагировал, что неужели будет хорошо и интересно, если будет всё хорошо и не будет таких вот стихов, как те прочитанные - надрывные, злые и о гадстве людском - а будут только эти добрые и позитивные... ему вот, дескать - не интересно. И я даже не стал ему заяснять, что "в новом счастливом мире не будет причины обличать неправедное, потому и потрбности в этих обличениях не будет" - ибо это ж ещё на два часа тогда... И библиотекарша высказалась, что ведь такое вот горькое-мрачное - оно своеобразная терапия для писателя, не понимая, что говорили мы не вполне об этом, такое стоило сказать в защиту меня перед маститыми новосибирскими поэтами тогда...
Ну, шлак. В самом деле, посидели как политбюро какое-нибудь - пережевали ту же жвачку, да то же и выплюнули. Всё равно каждый для себя своё, по вкусу, найдёт, это ясно. Но вот мы - для чего, с каким смыслом это всё делаем, что несём, кому, востребованно ли? Если мы не изменим мир, если мир желает верить в свою неизменяемость... Так это получается - зря всё? И ни хрена не кокетство, Катишь, я реально в этот миг ощутил, что всё бессмысленно, и с тем же успехом я могу не выворачиваться наизнанку...
Я наконец понял, что я должен написать на втором транспаранте - эта фраза идёт со мной уже очень давно, и может быть даже - всегда. Хочу верить. Не в боженьку, не в награды и воздаяния, не в учения и многомудрых учителей, не в веру как принимание на веру... Верить в смысл, в ценность. Разве без веры мы умирали тогда и разве без веры продолжали жить? Разве без веры творили здесь - из собственной боли, из собственного счастья, а из других материалов - и сложно... Чтобы белое - белым, а чёрное - чёрным, чтобы словом - реально помочь, а вложенная в дело частичка души - дала всходы....
Из архива одной несозданной группы, песенка 2001, что ли, года...

Синее небо.

Торговцы счастьем
Идут по нашим улицам,
Торговцы счастьем
Влезают в наши головы,
Торговцы раем
Взывают к нам с экранов,
Спасают наши души,
Больные голодом.
Великие учители
Собирают паству,
Великие вожди
Собирают армии,
Великие политики
Ведут страну к рассвету,
А мы сидим всё в той же
Помойной яме.

Прославленные умники
Их всех разоблачат,
Откроют нам глаза
На наши заблужденья,
И с умным видом скажут,
Что истины и нет,
Пошли они все к чёрту,
Великие идеи.

припев:
И никто не поверит
В то, что мы так устали
От их зрелищ кровавых,
От их пресного хлеба,
И чисты и невинны,
Как Малдер и Скалли,
Мы лежим и смеёмся
В это синее небо.

Военные высмеивают пацифизм,
Атеисты высмеивают секты,
Сколько душ и мозгов заразил скептицизм,
Вот уж правда чума
XXI века.
Нефтяные магнаты ругают Гринпис,
Слово правды звучит теперь слишком убого,
По планете победно идёт скептицизм,
Попирая стопою последних пророков.

припев.
Вот так оно. И пусть это наивняк, конечно... я не боюсь быть наивным, гораздо страшнее - поддаться этому.
И каждый, конечно, решит для себя сам... Но я не хочу, чтоб лишним аргументом для вас служила та правда, что каждое ваше "нет" - живая рана в моём сердце... Тем более что не факт, что этот аргумент будет в мою пользу.
Но считаю просто своим долгом... Нет, своей сутью и своим счастьем -
"Вставайте под наше алое знамя,
Пока мы ещё берём". (простите, "Агата Кристи", за столь вольное переложение...)

@музыка: "Позови меня, небо" В.Самойлов

@настроение: остановите Землю, я сойду

@темы: нам песня строить и жить помогает, О вкусах, литмастерская, в борьбе бобра с ослом

---

А в зеркале, ни дать ни взять - хмурая морда невыспавшегося Железного Феликса, которому хотелось бы поговорить о судьбах образования и воспитания веры в незыблемые идеалы, а придётся опять кого-то расстреливать...

@темы: Мысли вслух

---

Ещё один блинок (перепощено по просьбе)

Ну, что сказать - это отбетили и даже сказали, что хорошо. А я боялся, что получилось бледненько, заурядно и совсем не отражает требуемой картины. Но раз сказали - значит, это хотя бы можно вынести на суд.

Ну, за бредовость идей не судите - с крышей сами знаете, как...
Сказку о Кащее Бессмертном все читали? Ну вот, что-то подобное.

Название: нету, как обычно
Вселенная: виктори
Пейринг: крылатая падла и маленькое, наивное, глупое
Рейтинг: ХЗ, но там кое-что происходит
Предупреждение: имеется некое расплывчатых характеристик ОС, на месте коего всяк может что-то представлять по своему разумению.


Держась рукой за стену, скользя ладонью по шершавым, как водится, плитам, она спускалась лёгкими осторожными шагами, ступенька за ступенькой, вниз. Что двигало ею? Любопытство? Детское желание пощекотать себе нервы, преодолеть свой страх, вполне естественный, когда спускаешься в незнакомый, полутёмный, сырой подвал, за железные двери такой огромной толщины, идёшь мимо сплетения труб и коммуникаций, не проржавевших, конечно, но покрытых налётами окислов под светом старых, забранных сеткой ламп.
Она не знала, что это за место, никто не говорил о нём, и мало кто здесь бывал. Это место не охранялось – точнее, оно охранялось лучшим из средств – обычаем молчания, забвения, и тем тягостным ощущением, которое неизбежно охватывало каждого, кто сюда попадал.
Но всё забытое и погребённое имеет хотя бы маленькие шансы однажды быть обнаруженным – кем-то совершенно несведущим, просто не в меру любопытным. И не то чтобы смелым, но способным преодолеть эту дрожь и сделать за первым шагом второй по узкой лестнице между тёмных шероховатых стен, ведущей всё ниже и ниже в сумрак и холод. Люди сравнили бы это с могилой, а может – с древней пирамидой, хранящей проклятые сокровища, и в том и в другом случае были бы равно близки и далеки от истины.

Он поднял голову, заслышав этот невероятный звук – лёгких шагов по ступенькам лестницы. Он как-то сразу и однозначно понял, что ему это не почудилось – хотя от долгого одиночества и должны бы были начаться галлюцинации. Звон цепей заставил вздрогнуть эту нереальную фигуру на ступеньках – незнакомую изящную фемботку, держащую перед собой лампу с неярким, мягким светом.
Их взгляды встретились – её, в яркой синеве открывающий всю неопытность и наивность своих невеликих лет жизни, все заблуждения и мечты. Новое поколение, выросшее без войны, ещё видящее пепелища, ещё слышащее рассказы ветеранов, но уже гордое, свободное, счастливое, живущее под чистым, мирным небом – таким же, как эти вот глаза.
И его – угли, тлеющие на дне ада. Угли тех пепелищ, рваные раны на телах планет. Нет, не горящие – тлеющие. Но в этих глазах она – даром, что юная и наивная – смогла прочесть всё. Она в трещинах и плавленых ранах на корпусе читала историю, которая была прежде её рождения. Она поняла, кто лежит здесь, прикованный цепями к стенам и полу камеры. И ощущение от соприкосновения с этой историей захлестнуло её волнением, едва не сшибло с ног. Значит, вот оно как…Он не погиб, и его не казнили после, его держат здесь – интересно, почему?
– Что тебе нужно здесь? – прохрипел он, пытаясь сесть – точнее, пытаясь хотя бы подползти и опереться о стену, тяжёлые кандалы едва давали пошевелиться. Голосовой модулятор тоже едва слушался – с глубокой непривычки и голос был не тот, и слова вспоминались с трудом.
За первой секундой замешательства – гордо вздёрнула подбородок, шагнула ближе, переступив через цепь.
– Пришла полюбоваться. А что? Я потревожила твой покой? В общем, если даже ты и против, это ничего не меняет.
– Значит, вам тоже свойственно глумиться над поверженным врагом? Что же вы тогда ко мне экскурсии не водите? Или тебе дали допуск за какие-то особые заслуги?
Он, конечно, понимал, что она пошла сюда скорее всего без спросу, на свой страх и риск, и он много чего мог бы ещё сказать резкого и грубого – но боялся выдать, что на самом деле даже рад этому неожиданному посещению, тому, что видит здесь хоть одно живое лицо за долгие годы.
Она поднесла лампу ближе, наклонилась, воздев её над головой. Она смотрела, изучала – очертания аристократического лица с глумливой и надменной, но всё же заметно болезненной ухмылкой, этого хищного козырька-клюва, броневых пластин на могучих плечах и растянутых в цепях руках. Она видела эти черты на картинах и записях о той войне – она узнавала, но всё равно едва ли вполне верила.
По синему и белому металлу змеятся трещины, пятна копоти как глубокие раны. Выделяющихся модулей нет – может, они уничтожены, а может, содержатся где-то отдельно. И крылья… Огромные полотнища, серо-стальные с алым, которые раз увидев, невозможно не узнать. Изломанные, обожжённые, по незажившей ране вдобавок придавленные её каблучком… Когда-то эти крылья заслоняли собой мирное небо, и от хриплого, жестокого хохота, рвущегося из этой груди, сгущался охладитель в трубах и закипала ярость в блоках. В тёмных рубинах глаз – таящийся огонь… Сожаления ли? Или упрямой нераскаянности? Горький огонь. Скорее второе.
И рука не выдержала, дрогнула, тонкими пальчиками коснулась выщербленного стыка, шероховатого чёрного пятна ожога на тёмно-синем. Тёмно-синий – как проявляющийся над головой поздним вечерним часом космос, ожоги – как чёрные дыры в нём, там, где-то далеко, она не видела, только читала… Слушая тихое гудение работающих систем, ощущая едва уловимую вибрацию, она думала о том, какой сильный механизм лежит сейчас перед ней, обездвиженный, обезвреженный, не опаснее пылесоса. Он был силён, он попирал города и перешагивал ещё тёплые тела врагов, но на любую силу найдётся сила… В особенности же на силу неправую. Она провела ладонью по руке, ловя напряжение в сочленениях, перебежала пальцами на крупные, тяжёлые звенья цепи. Цепей здесь много. «Лишнее» лежит кольцами на полу, тускло поблёскивая в мягком свете лампы – в этих бликах спокойное обещание долгих лет, столетий, тысячелетий… Обручи, стискивающие неподатливый как будто металл до мелких сеточек трещин по эмали, кажутся тонкими – но нерушимыми. Как будто чёрные змеи впились голодными, жадными ртами – и пьют, пьют силу, пьют эту бешеную ярость и гордость, ещё сквозящую в истерзанном теле, и как ни много её – она не бездонна. Моря пересыхают, оставляя белеть в песке скелеты больших и малых рыб и раковины ракушек. Вот и это море, когда-то разгулом яростной стихии сметавшее жалкие лачуги рыбаков, разбивавшее в щепки суда, мешавшее небо с землёй и день с ночью, теперь лежит у её ног – приговорённое к штилю.
– Чем заинтересовалась? – полоснул по аудиосенсорам хриплый голос. - Сдаётся мне, плоскость твоих интересов лежит несколько ниже, а? Давай, пользуйся тем, что я беспомощен! Когда-то такие, как ты, из кожи вон лезли, чтобы обратить на себя моё внимание. Каких только заверений в восхищении и преданности они подо мной не пищали!
Вспыхнув, она размахнулась – откуда только такие силы взялись? – и хлестнула его цепью по лицу.
И замерла, поражённая – самой собой и им. Он коротко вскрикнул-охнул, всё тело словно электрический разряд прошил – и глаза вспыхнули нестерпимо алым, словно движение кочерги расшевелило тлеющие угли. С располосованной щекой, с тонкой сочащейся из раны струйкой – такой нереально свежей, яркой, - со сведёнными гримасой боли тонкими губами и полыхающими глазами – как он был прекрасен! Какое-то мгновение она пила это завораживающее зрелище, как люди пьют дурманящие напитки, потом задрожала и бросилась опрометью прочь, чувствуя спиной его жгучий взгляд, его тихий хриплый смех. Хотя пол-лица объял огонь, хотя саднящаяся боль сбоила процессор – он был почти счастлив. Она вернётся… На что угодно можно поспорить – вернётся.

Она вернулась. Через несколько дней – он не считал точно, сколько. Эти дни он смаковал все перемены в ощущениях, случившиеся с ним – саднили потревоженные трещины, ныла свежая рана, вынужденная неподвижность вдруг свалилась смертным бременем. Как он жив до сих пор, кто бы сказал? Ведь – страшно даже предположить, сколько времени прошло, сколько уже он лежит здесь, ведь эта вот юная моделька явно не вчера выпущена, уже успела выучиться, уже имеет какую-то должность. Дитя новой жизни, жизни без войны…
Он вздрогнул, услышав лязг двери, он слушал, как по ступенькам стучат-звенят лёгкие, то торопящиеся, то замирающие шаги, слушал, как судьбу, смотрел, как проступает в сумраке призрачное свечение лампы, изящный стройный корпус…
Она остановилась, привалившись спиной к стене, как-то тяжело гоняя воздух в вентсистемах. Да, она вернулась. Вернулась ожидаемо другой – это его ничуть не удивило, он знал. Нечто новое сквозило в каждой черте милого личика, в стискивающих лампу пальцах, в неровной поступи. Медленный яд разливался во всём её теле, он знал имя этого яда, он знал его действие в ней – тихое, вкрадчивое и неотвратимое, потому и обречённое на успех. Когда она в панике перескакивала тогда через ступеньки, когда на все засовы и коды закрывала дверь – лихорадочно и торопливо, как бывает это в белковых фильмах ужаса – словно он мог за ней погнаться, в самом деле! – когда топот её ножек затих наконец в коридоре… Он знал, что она не забудет этой потрясшей её картины – тонкой струйки на белом лице, сумрачно-алого взгляда, в котором боль – нанесённая её рукой! – и вместе с тем торжество.
Она шагнула к нему. Шатаясь. То ли больная, то ли пьяная, то ли смертельно раненая – как это показалось бы со стороны?
Набросилась, грубо и яростно впилась, вгрызлась в чувственные тонкие губы, прильнула пылающим лицом к клюву, исступлённо куснула золотой шеврон. Руки зажили своей жизнью, жадно ощупывая шероховатый от царапин и подпалин металл, пальчики лезли в стыки брони, бесстыдно расшатывали крепления, дёргали за проводки и шланги – куда подевалась та робость? Он чувствовал лихорадочную дрожь её корпуса, он слышал, как вперемешку со стонами наслаждения она изрыгает проклятья – и смеялся, правда же, это было очень смешно, потому что она не могла остановиться, не могла выйти из-под власти этого отравляющего душу образа…
Быть жертвой, быть игрушкой в руках женщины – доля непривычная для него, но он принял это, не тратя силы на внутреннюю ярость. Он даже не останавливал её, когда в исступлённых, резких движениях она причиняла ему боль – что-что, а боль он научился терпеть, находя за её терпкой горечью дикую сладость. Тот удар был началом её поражения, и теперь он – пленник, терзаемая жертва – пил свою победу большими глотками…
Почувствовав соединение, он всё же не смог сдержать стона – и ликование, вспыхнувшее в её глазах, просто двумя стрелами, двумя лучами лазера пронзило, прожгло…
Только сейчас он понял, как же он был голоден. Он порой удивлялся тому, как же в нём до сих пор не кончилась энергия – ведь никто никогда не приходил его кормить, разве что только полная неподвижность помогала ему сохранить жизнедеятельность, и может быть, в этом и состоял их приговор – дать ему умереть здесь медленно, агонизируя, слепнуть и глохнуть от голода, всеми забытый, сходить с ума от почти полного отсутствия внешних раздражителей – так что даже ноющая, саднящая боль, рождаемая каждым скупым шевелением, была гимном бытию.
Искристый поток, сейчас несущийся по его иссохшим системам, мотающий круг за кругом, как бегун под хорошим допингом – тоже рождал почти боль… Но крик грозил перейти то ли в смех, то ли в песню, беспорядочным клёкотом застревал в груди, подстать птичьей формации… Терзай распятую птицу, рви её трепещущие внутренности - безумный смех будет тебе наградой, потому что я, как феникс, воскресну!
Получая отдачу – пусть за счёт собственных сил, но ведь отражённое от него! – она выгибалась и корчилась, захлёбываясь утробным рыком – словно собственной энергии вдруг оказывалось для неё много, словно ненависть и любовь в этот миг перестали для неё быть вещами разными и стали чем-то одним.
Пронзившая их тела судорога техноэкстаза, пронёсшись буйным вихрем по всем цепям и проводам, где-то нашла лазейку и ушла в космос, там, в синеве, среди звёзд затихла…
Она лежала на почти полностью раскрытой его груди, заворожено водила ладонями по серым плоскостям…
Миг. Потом второй молнией – вослед той, сладостной – пришло осознание.
Она вставала с него и приводила себя в порядок – всё понимая, понимая больше, чем они друг с другом могли сказать словами. Она переполненная восторгом и стыдом, всё так же шатаясь, опираясь о стены, ползла по этим проклятым ступенькам, и закрывала на засовы и коды доступа уже свою тайну, она уносила в себе глоток космоса – ледяной пустоты и чёрных дыр, испепеляющей ярости звёзд-гигантов, мощь чуждых, превосходящих гравитаций…
А ему осталось радужное многоцветье пылевых облаков, полёт, почти забытый им. Золотой поток, подхватив, нёс его, и песню торжества потихоньку заводили сумрачные своды.
Музыку разрядки, удовлетворения он слышал в себе. Музыку опьянения и ликования. Музыку тихого, постепенного, кропотливого восстановления. Ещё хотя бы раз ей сюда придти… И энергии этой хватит на то, чтобы порвать цепи.
Отсчёт возрождению.

запись создана: 05.02.2009 в 22:16

@настроение: довольное

@темы: фанфег, Трансформеры, Слэш